Сочинения в 2 т. Том 2
Шрифт:
— Я тоже это помню, — тихо и опять-таки очень спокойно сказал комиссар Луговской. — Что ж, понимаю, тебе эта вахта не под силу, Николай Петрович, и потому разреши мне отстоять за тебя.
И капитан медленно повернулся к громадине Луговскому. Тут мне каждая малость в память врезалась, как медленно, трудно повернулся он и вскинул серое лицо, и как плечи его передернулись.
— Может, товарищ комиссар, сынок мой, отщепенец, в эту самую минуту на «Даная» пушку наводит, а я… добрый папаша… с мостика долой?
При этих словах, надо
— Погоди, — говорит, — Петрович, я без всякого сомнения, по дружбе.
Но капитан Коваленко словно бы и не слышал, ему не хватало воздуха, и он разорвал ворот кителя, и все разговаривал сам с собой:
— Добрый папаша!.. А что же она, твоя доброта, — трусливая, слюнявая, ползучая?.. Нет и нет! Мы с тобой, комиссар, родное, священное дело защищаем — революцию и Советы. И, значит, самую высокую доброту. И нет у нас, и не может быть жалости к ее врагам — к падле буржуйской, к врангелям-душителям, и банкирам-кровососам, к любым их подлизам и холуям… Тут она, комиссар, доброта, на «Данае»!
И капитан Коваленко шагнул к перилам, глянул на палубу, взмахнул рукой и твердо отдал команду:
— Все орудия… по белой контре… по канонерке «Алтай»… Огонь!
Кирила Лукич даже привскочил с колоды и резко вскинул руку, повторяя капитанский жест, но старая рана, видимо, опять заныла, и он, болезненно кривясь, принялся массировать колено.
Мы еще долго оставались на берегу, слушая осторожный плеск гребешков на песчаной отмели и сахаристый хруст пены. Слабый и теплый ветер доносил со стороны садов явственно различимый запах спелых яблок. В темном, глубоком небе постепенно остыли блики заката, и все резче, все ярче просвечивала живым серебром густая звездная россыпь. И в течение доброго часа, пока старый Дробот вел свой неторопливый рассказ о тех далеких событиях на сторожевике «Данае», я видел неподвижный силуэт мальчика на прежнем месте, над громоздкой и черной тушей лодки.
Старый Дробот тоже обратил внимание на Ивасика, обернулся, всмотрелся, молвил удивленно:
— Ну, звездочет! И, скажи, какое дите заядлое: будто у него там, в небе, собственный интерес!
Я заметил Кириле Лукичу, что вижу мальчонку на лодке уже третий вечер и что ребенок почему-то одинок.
Дробот безразлично махнул рукой.
— Спроси, он и скажет, как это — одинок? Вырастет, добрым рыбаком будет: морю с детской поры обучаются. А дежурит на лодке, значит, ждет отца. Степан Климко целыми днями на катере мотается, но вечером непременно домой.
Он сразу же, казалось, позабыл о мальчонке и стал нахваливать Степана Золотые руки, человека скромного, непьющего, деловитого, хозяйственного, умелого, а закончив перечень всех замечательных качеств Климко, заключил со вздохом:
— Такому работяге обязательно счастливому быть, но счастье, оно часом и верткое, и кусачее, а иной раз и глупое. Правда, в такие дела вмешаешься — руки поцарапаешь, вот я и держусь в сторонке, обойдется и без меня.
И вспомнил
— Ну-ка, звездочет, ступай, голубь, сюда. Что там один в жмурки играешь?
Мальчик осторожно приблизился, негромко поздоровался и присел на колоду рядом с Кирилом Лукичем. Всходила луна, и в ее смутном свете лицо мальчугана казалось мечтательным. Я залюбовался этим милым и выразительным лицом. Нос — кнопочкой, в губах затаилась улыбка, над висками, над высоким лбом шелковистые, белее промытого льна, непокорные завитки волос, а в больших внимательных глазах мечтательное раздумье. О таком лице не скажешь: рядовое, скорее призадумаешься о той, быть может, удивительной дороге, которая ждет это ясное человеческое дитя.
Кирила Лукич погладил кудрявую головку заскорузлой и темной рукой.
— Сколько же у тебя, Ивасик, звездочек насчитано? Больше, наверное, чем вчера?
Мальчик как будто и ожидал этого вопроса, и отвечал с готовностью, хотя и чуточку смущенно:
— Сто штук!.. А потом еще одна и… еще три.
— Так, значит, сто четыре. Но их, пожалуй, больше, Ивасик, а?..
Мальчик порывисто вздохнул:
— Больше я не умею.
— Что ж, понимаю. Ты еще не ходил в школу.
— Папка говорит, осенью пойду. Это через воскресенье, а потом еще через воскресенье.
— Счет у тебя, малыш, замысловатый: проще сказать, первого сентября.
Ивасик согласно кивнул, запустил руку в карман штанишек, достал полную горсть хрупких желтых ракушек.
— На, дед. Возьми.
Дробот подставил дубленую узловатую ладонь.
— Спасибо. Ничего получше у тебя, конечно, не имеется?
Мальчик грустно улыбнулся.
— Больше нет ничего, дед.
Мы молчали с минуту, — встрепенулся теплый береговой ветерок, и светлый запах спелых яблок стал еще гуще. Я тоже взял с ладони Дробота ракушку — тончайшую работу безвестного морского существа, и спросил Ивасика:
— А почему ты всегда один? Батя на катере, ясно, занят, а мама?
Мальчик взглянул на меня внимательно и серьезно, и, еще не услышав ответа, я понял, что задал неосторожный вопрос.
— У меня нет мамы, — сказал Ивасик. — Она была, а только теперь ее нет. И у Кольки Савчука тоже нет мамы.
Тонкий человек, Кирила Лукич поспешил перевести разговор на другое:
— Ладно, Иваська, ты мне, голубь, объясни: зачем ты считаешь звезды?
— Ну, чтобы знать.
— Все же зачем тебе это?
Настойчивость деда, видимо, показалась Ивасику наивной, и он, отклонясь немного, заглянул Дроботу в лицо:
— Так надо же знать!
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Ивасик мог указать желтый Марс, и голубую Венеру, и далекую Полярную звезду. Еще он знал, что звезды не стоят на месте, а все время… «летят и летят». А сам он мечтал о синей звездочке, запомнилась ему такая маленькая, синяя, и верил, что, если высоко подняться на самолете, до той звездочки можно дотронуться рукой.