Сочинения в 3 томах. Том 1
Шрифт:
Меркулов медленно ходит из взвода в взвод. Ему скучно, хочется спать, и он чувствует зависть ко всем этим людям, которые копошатся, галдят и хохочут в тяжелой мгле казармы. У всех у них впереди так много часов сна, что они не боятся отнять у него несколько минут. Но всего томительнее, всего неприятнее сознание, что через полчаса вся рота замолкнет, уснет, и только Меркулов остается бодрствовать — тоскующий и забытый, одинокий среди ста человек, перенесенных какою-то нездешней, таинственной силой в неведомый мир.
Во втором взводе тесно сбились в кучу около десяти или двенадцати солдатиков. Они так близко расселись и
Меркулов останавливается подле кучки и равнодушно прислушивается.
— И посылает этта ему турецкий салтан большущую бочку мака и пишет ему письмо: «Вашее приасхадительство, славный и храбрый генерал Скобелев! Даю я тебе три дня и три ночи строку, чтобы ты пересчитал весь этот мак до единого зерна. И сколько, значит, ты зерен насчитаешь, столько у меня в моем войске есть солдатов». Прочитал генерал Скобелев салтаново письмо и вовсе даже от этого не испужался, а только, наоборот, посылает обратно турецкому салтану горсточку стручкового перцу. «У меня, говорит, солдатов куда против твоего меньше, всего-навсего одна малая горстка, а нука-ся, попробуй-ка, — раскуси!..»
— Ловко повернул! — одобряет голос за спиной Замошникова.
Другие слушатели сдержанно смеются.
— Да… На-ка, говорит, раскуси, попробуй! — повторяет Замошников, жалея расстаться с выигрышным местом. — Салтан-то ему, значит, бочку мака, а он ему горсть перцу: «На-ка-сь, говорит, выкуси!» Это Скобелев-то наш, салтану-то турецкому. «У меня, говорит, солдатов всего одна горсточка, а попробуй-ка, поди-ка, раскуси!..»
— Вся, что ли, сказка-то, дядька Замошников? — робко спрашивает какой-то нетерпеливый слушатель.
— А ты… погоди, братец мой, — досадливо замечает ему Замошников. — Ты не подталдыкивай… Сказку сказывать — это, брат, тоже не блох ловить… Да… — Затем, помолчав немного и успокоившись, он продолжает сказку: — Да… «Хоть и малая, говорит, горсточка, а поди-ка, раскуси…» Прочитал турецкий салтан скобелевское письмо и опять ему пишет: «Убери ты, подобру-поздорову, свое храброе войско из моей турецкой земли… А ежели ты своего храброго войска убрать не захочешь, то дам я своим солдатам по чарке водки, солдаты мои от этого рассердятся и выгонят в три дня всю твою армию из Турции». А Скобелев ему сейчас ответ: «Великий и славный турецкий салтан, как это смеешь ты, турецкая твоя морда, мне такие слова писать? Нашел чем тращать: „По чарке водки дам!“ А я вот своим солдатушкам три дня лопать ничего не дам, и они тебя, распротакого-то сына, со всем твоим войском живьем сожрут и назад не вернут, так ты без вести и пропадешь, собачья образина, свиное твое ухо!..» Как услышал эти слова турецкий салтан, сильно
Замошников молчит с минуту и потом добавляет коротко:
— Вся сказка, ребята.
Слушатели оживляются, и кучка начинает шевелиться. Со всех сторон раздается одобрительная ругань.
— Важно он яво, братцы!..
— Нда-а, саданул… нечего сказать…
— На что лучше… Я, грит, своим солдатам три дни есть не дам, так они тебя, мерзавца, живьем слопают. Как он ему сказал, дядька Замошников? А, дядька Замошников?
Замошников повторяет ту же самую фразу слово в слово.
— Куда ж против наших! — подхватывают хвастливые голоса.
— Ку-у-да-а!.. Против руцких-то!
— Ежели против наших, так это еще, брат, погодить надоть.
— Да еще и как погодить-то… Это такое дело, что надо благословимшись да каши сперва поемши.
Замошников в это время тянется к огоньку цыгарки, то вспыхивающему, то погасающему подле него, и говорит небрежно:
— Дай-ка-сь, братец, потянуть разочек. Что-й-то смерть покурить хоцца.
Он несколько раз подряд торопливо и глубоко затягивается, пуская дым из носа двумя прямыми, сильными струями. Лицо его, особенно подбородок и губы, попеременно то озаряются красным блеском, то мгновенно тухнут, пропадают в темноте. Чья-то рука протягивается к его рту за цыгаркой, и чей-то голос просит:
— А ну-ка, дядька Замошников, оставь, я покурю немножко.
— Кто покурить, а кто и поплюить, — отрезает Замошников.
Солдаты смеются: «Уж этот Замошников… всегда такое ввернет!..» Поощренный Замошников продолжает шутить:
— Знаешь, брат, как нонче курят? Табачок ваш, бумажку дашь, вот и покурим.
Однако он тут же сует в протянутую руку окурок, сплевывает на сторону, перегнувшись через чью-то спину, и говорит:
— А вот тоже, ребята, знаю я еще одну историю. Може, кто слышал из вас? Про то, как солдат прицепил себе железные когти и лазил к царевне на башню? Если знаете, так я лучше и сказывать не буду.
— Не знаем… Нет, нет… Валяй, дядька Замошников. Никто не слыхал.
— Начинается это так, что жил-был на свете солдат Яшка, Медная пряжка. И был, братцы мои, этот солдат удивительный человек на свете…
Меркулов вяло отходит прочь. В другое время он сам с живым удовольствием слушал бы сказки Замошникова, но теперь ему даже кажется странным, как это другие могут слушать с таким интересом вещи незанимательные, скучные и, главное, заведомо вымышленные.
«Ишь, черти, и ко сну их не манит, — злобно думает Меркулов. — Будут себе целую ночь дрыхнуть…»
Он подходит к окну. Стекла изнутри запотели, и по ним то и дело быстро и извилисто сбегают капли. Меркулов протирает рукавом шинели стекло, прижимается к нему лбом и загораживает глаза с обеих сторон ладонями, чтобы не мешало отражение ночника. На дворе осенняя, дождливая, черная ночь. Свет, падающий из окна, лежит на земле косым, вытянутым четырехугольником, и видно, как в этой светлой полосе морщится и рябится от дождя большая лужа. Далеко впереди и внизу, точно на краю света, чуть-чуть блестят огни местечка. Больше ничего не различает глаз в темноте ненастной ночи.