Сочинения в 3 томах. Том 2. Диктатор
Шрифт:
– Спросите их, - посоветовал Фагуста.
– Капитан Комлин, как собираетесь строить будущую жизнь?
– обратился Гонсалес к племяннику маршала.
Тот встал, но не сразу нашел нужные слова - по всему, и помыслить не мог, что события обернутся так странно. Он ожидал казни, и от недавней решимости стать мучеником за идею не осталось и следа.
– Не знаю… Уже сказал - не раскаиваюсь и не жду снисхождения… Нет, пожалуй, немного раскаиваюсь… Может быть, мы очень ошиблись, что так опрометчиво… Не знаю… Нет, не могу ответить.
– Анна Курсай, вы!
Она не встала, а вскочила. Ее лицо горело. Она шла в бой - во всяком случае, ей самой так
– Я ни в чем не раскаиваюсь. Какой была, такой и останусь. Вам лучше не выпускать меня на волю!
Гонсалес обратился к Гамову:
– Вы слышали ее ответ. Я все же думаю - пусть не казнь, но…
– Нет, - прервал его Гамов.
– Она воображает себя опасной - для самоутверждения. Но опасности в ней не больше, чем в разъяренной кошке, нужно только следить за ее когтями. От нее пострадал генерал Семипалов, пусть он сам решает, что ей делать после освобождения. А вас, юноша, я сам накажу, - он повернулся к капитану.
– Вы пытались меня убить. Так вот, я беру вас в свою охрану. Теперь вы будете охранять меня от других безрассудных убийц. И если потом искренне не обрадуетесь, что ваше покушение не удалось, значит, сам я мало чего стою. Гонсалес, разрешите удалиться?
И не ожидая ответа Гонсалеса, Гамов вышел из зала. Гонсалес, встав и расправив мантию на широченных плечах, объявил:
– Заседание закончено. Все подсудимые освобождены.
– Оправданы, Гонсалес, - подал реплику Фагуста. Он торжествовал.
– Не оправданы, а освобождены, - зло отпарировал Гонсалес.
– Надеюсь, Фагуста, вы объясните в своей лихой газетке, какая в этих двух понятиях разница.
Я ждал вызова Гамова, он не мог не понимать, что меня поразило его выступление на суде и нужно объяснение. Он сам появился в моем кабинете.
– Как вам понравился наш судебный спектакль?
– весело поинтересовался он, присаживаясь у стола.
– Вы всегда мыслите спектаклями, Гамов.
Он продолжал улыбаться.
– Мы об этом уже говорили, Семипалов. Даже незначительные политические сценки, разыгранные на открытых подмостках, действуют на души людей много сильнее страшных дел в закрытых подвалах. А эта сценка, по-моему, удалась. Сегодня о ней толкуют во всей стране, завтра прокричат по стерео во всех странах, будут обсуждать во всех газетах. Вы недовольны?
– Недоволен - и даже очень!
Он отлично знал, чем я недоволен, но притворился, что не понимает.
– Вас рассердило, что арестованные освобождены?
– Бросьте, Гамов! Вы знаете, что я никогда не одобрял зверств Гонсалеса. Освобождение клики Маруцзяна могу только приветствовать.
– Значит, вас сердит освобождение Анны Курсай? Вы сами передали ее Черному суду…
– Я не испытываю расположения к тем, кто пытается меня убить. И я бы не определил покушавшегося на меня в свою личную охрану. Об этом вашем парадоксальном поступке больше, чем о любом другом, будут орать во всем мире по стерео и расталдыкивать в газетах. Очень, очень впечатляюще… Нет, я не восхищаюсь освобождением Анны, но и не буду горевать, что она на свободе, постараюсь лишь впредь остерегаться когтей этой взбесившейся кошки, как вы изящно живописали ее характер. Дело в другом.
– Объяснитесь, Семипалов.
– Вы сами знаете. Провести такую драматическую сцену без подготовки невозможно. Почему вы скрыли от меня, что готовите спектакль, а не свирепый суд? Почему поделились своим планами с Гонсалесом и Фагустой, а меня игнорировали? Не скрою - я очень обижен. Больше, чем обижен, - оскорблен!
Гамов обдумывал, как
– Да, я предварительно говорил с Гонсалесом, он знал, что я предложу освободить всех, для этого и вызвал меня в суд. И если бы я не объяснил Гонсалесу, что задумал, сценка бы не удалась. Но с Фагустой я не разговаривал.
– Он так отлично подыгрывал вам, Гамов!
– Не подыгрывал, а играл. Самого себя играл, а уж я подстраивался под его игру. Когда он вызвался в защитники, я рассчитал все его вопросы и то, как буду отвечать на них. Разве вы не заметили, что он растерялся, когда начал меня допрашивать?
– Он растерялся, когда вы пригрозили, что и он сможет угодить на скамью подсудимых. Его ошеломило ваше «пока свободен». Вы это «пока» тоже придумали для спектакля?
– Конечно. Я знал, что Фагуста непременно сравнит себя с арестованными. Угроза ему самому только усилит его настояния освободить заключенных. Он мигом вник в обстановку и блистательно сыграл подсунутый ему текст. Я знаю характер Фагусты.
– С Фагустой понятно. Характер, угрозы, отпор… А я? Почему вы молчали со мной? Оттого, что знаете мой характер?
Гамов всегда принимал брошенный ему вызов.
– Именно поэтому! Вами нельзя просто командовать, вас надо убеждать. Поэтому вы мой заместитель, а не подчиненный, выполняющий приказы. В падении Маруцзяна вы были главной фигурой дела, оно совершалось по вашей росписи. И вы гордитесь, что так блестяще провели эту операцию. Не могло ли вам показаться, что событие мирового значения я ныне собираюсь завершить балаганом?
– Балаган! Вы нашли точное слово, Гамов!
– Вы подтверждаете мою правоту: вас нельзя было ставить в известность о том, как я собираюсь поступить с обвиненными.
Он сказал это очень холодно. Я, разумеется, возражал бы. Расчет Гамова был безошибочен. Он помолчал, ожидая моей новой реплики и, не дождавшись, завершил беседу:
– Надеюсь, эта небольшая размолвка не подействует на нашу дружбу? Без прочной опоры на вас мне трудно вести политику.
– Будем надеяться, - буркнул я, и он ушел.
На столе лежали важные бумаги, они требовали срочного решения. Я не мог прикоснуться ни к одной. Я думал, как буду дальше общаться с Гамовым. Что-то изменилось в наших отношениях. Что-то переменилось во мне. И раньше накатывались сомнения, и раньше охватывало раздражение, и раньше я вступал с Гамовым в споры, резко возражал. Но я всегда был верен ему. Он был творцом политики, я - исполнителем. Он вел, я следовал за ним. «Самый верный мой ученик», - так однажды он назвал меня. Какое он ни проводил парадоксальное действие, какую ни предпринимал необыкновенную акцию, я всегда находил в них далекую рациональную цель, он просто видел дальше всех нас, и помощников, и противников, и в хаосе бездорожья отыскивал к той далекой цели верные пути. На этой незыблемой основе держалась моя вера в Гамова, но сейчас она пошатнулась. Уж не актер ли он, вышедший на мировую сцену?
– хмуро думал я.
– Что ему важней - реальная победа в войне или красочные спектакли сражений и отступлений, зла и благотворения - лишь бы он играл в каждом событии заглавную роль? Что составляет глубинную цель - реально облагодетельствовать человечество или изобразить блестящую фигуру вселенского благотворителя? Что важней - конечная победа или ослепительное шествие к ней? Он появился так неожиданно! Что мы знали о нем до войны? Да ничего толкового! Не исчезнет ли он так же внезапно, как появился?