Сочинения. Том 2. Иду на грозу. Зубр
Шрифт:
– Я тоже начинал с этого, – сказал он. – И мы требовали действий, мы твердо были уверены, что именно нам удастся покорить небеса. Мы надеялись стать громовержцами. – Он прикрыл глаза, вглядываясь в прошлое. – Строптивая юность… милая, строптивая, мечтательная юность. Им все кажется просто, легко, они парят над землей, не желая задумываться над мелочами. Но это пройдет, они поймут.
«Посыпалось! Сейчас заведет про Гриднева», – подумал Крылов.
– Тем более, – начал он, – вы можете меня…
– Старики вроде Гриднева или Оболенского казались
– Почему ж окурок? – Крылов покраснел, и Голицын вдруг проницательно усмехнулся:
– Понимаю и ни в чем не виню. И даже Тулина готов понять. А знаете, понять – значит наполовину оправдать. Терпеть не могу ученых, которые никогда не ошибаются. Завиральные идеи полезны, но… – он наставительно поднял палец, – до той поры, пока они не мешают главному направлению.
Дверь приоткрылась, показалась голова Агатова. Голицын кивнул, и Агатов осторожно протиснулся, скользнул вдоль стены, прислонился к шкафу, стараясь не мешать Голицыну, который, заложив руки за спину, ходил, как на кафедре во время лекции.
– В одна тысяча сотом году Альхазен открыл рефракцию, вычислил высоту атмосферы. Увы, науке это понадобилось лишь пять столетий спустя, и тогда Торричелли пришлось открыть все заново. Научные идеи должны идти в ногу со своим временем. – История науки была его коньком, тут он мог говорить часами.
Крылов протянул заключение Агатову.
– Вы читали?
– А что ж Альхазен, – громко спросил Агатов, – так и пропали его труды?
– Вот именно, – сказал Голицын. – Их обнаружили совсем недавно.
Крылов посмотрел на Агатова, потом на Голицына.
– Аркадий Борисович, неужели вы сами составляли это заключение? – внезапно спросил он.
Голицын остановился обеспокоенный.
– А что?
– Не похоже. Тут не ваши выражения: «авантюризм» или вот «псевдонаучная аргументация».
– А-а, как бы ни браниться, лишь бы добиться – несколько смущенно запетушился Голицын.
– В научной полемике ни к чему дипломатничать, – сказал Агатов.
Голицын обернулся к нему:
– Но, Яков Иванович, мы тут посылаем это в несколько иные сферы.
Агатов твердо сказал:
– Как раз военным нужны четкие определения.
– Возможно, возможно. Нам тут соперничать с Яковом Ивановичем не резон, да и я не вижу нужды, была бы суть… Так на чем я остановился? Ах да, вот представьте, лет через сто отыщут идею Тулина, и какой-нибудь историк напишет про смелый, не понятый современниками проект. Жил-де некий Голицын, называл Тулина фантазером, не понял, не оценил. Заклеймит этот историк всех нас. Пригвоздит к столбу, – проговорил он с восторгом. – Видите, насколько я беспристрастен.
– Да, вы беспристрастны, – медленно сказал Крылов, – но к кому вы беспристрастны?
– Однако!
Голицын умел отвечать на дерзости уничижительным достоинством. В такие минуты он становился недосягаемым, под стать портретам Франклина и Ломоносова, старинному кабинету черного резного дуба, где все стояло незыблемо
– К вашему сведению, Сергей Ильич, у меня с Тулиным никаких личных взаимоотношений нет. И он мне не конкурент. – Крылья его носа высокомерно дернулись. – Надеюсь, это ясно? Делить мне с ним нечего. Мне пора, как говорится, о Боге думать.
– Скорее вы, Сергей Ильич, не беспристрастны, – сказал Агатов, отделяясь от шкафа.
– Я?
– Вы ж друзья с Тулиным. Он ведь вас просил похлопотать.
– Что за чепуха? – изумился Крылов. Агатов укоризненно покачал головой:
– Ну зачем же вы так, Сергей Ильич? Тулин специально за этим приезжал к вам сегодня.
– Как? – поразился Голицын. – Тулин сегодня был здесь? – И, не слушая Крылова, покрасневшего, желающего что-то объяснить, сказал: – Так-так, за моей спиной… После этого вы еще требуете беспристрастности. А я-то, старый дурак, считал вас…
– Но Тулин про это не говорил ни слова! – в отчаянии воскликнул Крылов, понимая, что сейчас не удастся ничего объяснить старику.
– Вы чего, собственно, добиваетесь, Сергей Ильич? – спросил Агатов многозначительно и уличающе.
– То есть как?..
– Сознаете ли вы, на что вы толкаете Аркадия Борисовича? Вы требуете другого заключения. Но заключение-то будет его, не ваше. В случае чего Аркадий Борисович понесет всю ответственность. Вы этого добиваетесь?
– Не говорите глупостей, – сказал Крылов. Вдруг он вспомнил и поразился: – Погодите, Яков Иванович, но вы же сами были за подобные исследования. Только сегодня мы с вами говорили.
Агатов нисколько не смешался, он словно ждал этого.
– Лучше не стоит касаться нашего разговора, Сергей Ильич, – сказал он.
– Почему же, я не вижу тут…
– Значит, сами настаиваете? Ну что ж, Аркадий Борисович, я бы никогда не стал огорчать вас, – торжественно начал Агатов, – но мои слова искажаются, я должен…
Голицын замахал рукой:
– Пожалуйста, избавьте меня.
– Нет, разрешите. Сегодня мы с Крыловым обсуждали планы лаборатории. Сергей Ильич заявил, что мы занимаемся никому не нужной тематикой. Не буду приводить неподобающих выражений. Руководство плохое, подавляет инициативу. Правильно я излагаю, Сергей Ильич? А ваши слова были, что Аркадий Борисович избегает современной физики? Отстал, не способен и прочее. Ну а что касается этой записки, то как я могу утверждать обратное, если я сам ее готовил по просьбе Аркадия Борисовича?
– Да, да, – упавшим голосом подтвердил Голицын.
– Не мое дело судить вас, Сергей Ильич, но некрасиво все это, некрасиво.
Крылов ошеломленно молчал. С тупым любопытством отметил, что голос Агатова срывается от совершенно искреннего волнения и на бледном лице проступили большие печальные глаза.
– Лучше горькая правда, Аркадий Борисович, чем сладкая ложь. Мне противны интриги. Если бы Сергей Ильич прямо, по-честному… Я знаю, конечно, он ваш протеже и я пострадаю на этом, зато совесть моя будет чиста.