Сочинения. Том 2. Иду на грозу. Зубр
Шрифт:
– Я тебя люблю. Ты слышишь? Она серьезно кивнула.
– Лена, давай будем вместе? Почему ты не хочешь, чтобы мы были вместе?
Еще не кончив, он почувствовал, как что-то произошло, словно она выскользнула из-под его руки и очутилась далеко-далеко. С разгона он еще мечтал что-то насчет комнаты, как они поселятся, купят… а она уже ласково смотрела на него с другой планеты.
– Зачем торопиться? Не связывай себя. Все это тебе только помешает. У тебя сейчас самая трудная пора, ты сам говорил, как тебе нелегко тянуться за Даном. Подожди. Разве нам плохо сейчас?
– Плохо. Мне плохо.
– Так я с тобой. Считай, что я твоя жена. Сережечка, ты любишь компот? Твоя Леночка, твоя кошечка, сварит своему пупсику компотик. – Она прыснула, вскочила, побежала на кухню, и опять все стало игрой.
Вскоре ему дали комнату. Лена приходила, нацепляла передник, мыла, чистила, без конца переставляла кушетку, книжный шкаф, иногда оставалась на несколько дней, но переезжать отказывалась.
Зыбкость их отношений все сильнее мучила Крылова. С ней было весело, неожиданно и пугающе непрочно. Никогда нельзя было быть уверенным, вернется она назавтра, через месяц или через много лет. Реальностью оставался только ее уход. Казалось, она была уверена, что и для него это, в конце концов, только веселая игра, с поцелуями, объятиями, сумасшедшей ездой на мотоцикле. Игра, которая могла зайти как угодно далеко и все равно осталась бы лишь игрой.
Однажды, выведенная из себя его настойчивостью, она вскочила с постели и ушла. Было два часа ночи. Крылов оделся, схватил ее подарок – керамическую вазу с цветами, швырнул в мусоропровод и отправился гулять.
К рассвету он твердо установил для себя, что любовь – слабость, недостойная мужчины, радость работы выше и чище любых сердечных страданий. Земля электризуется от внеземных источников, у Лены толстые ноги, отношения полов сводятся к физиологии, он ничтожество, никому не интересен, она абсолютно права, он уедет, и она поймет, кого потеряла, женщин надо презирать.
Все, что было до сих пор, было цветочками. Только теперь он начал постигать, что значит настоящая работа, какие изнуряющие поиски скрыты за вроде бы беспечным трепом теоретиков. Группа работала с Даном уже несколько месяцев, Крылову пришлось догонять. Поспеть заходом мысли Дана было невозможно. Крылов то и дело застревал, спотыкаясь о сжатые до предела формулировки, Дан двигался огромными прыжками, и Крылов изнемогал, пытаясь восстановить связь в его рассуждениях, и со стыдом чувствовал, как Дан терпеливо поджидает отстающих.
Время от времени они собирались в кабинете Дана обсудить состояние работ. Полтавский, молодой расчетчик, страшный формалист и при этом любящий щегольнуть цинизмом, неистовствовал: Крылов заставил его трижды пересчитывать результаты; оказалось, что расхождение получается из-за слабого экранирования.
– А откуда я знал? – огрызался Крылов. – От твоих уравнений можно ждать чего угодно.
Полтавский горестно обратился к Дану:
– Посмотрите на этого параноика. Он не признает математики. Она для него не существует. Если на то пошло, то я докажу, что он сам не существует.
– Когда вы с этим справитесь, подсчитайте тепловой баланс нового режима, – спокойно сказал Дан.
Нового режима! Это значит, придется перемонтировать всю установку. С высоты его Олимпа все старания Крылова над
– Сколько можно возиться с этой мурой? – искренне недоумевал Дан. – Неужели с самого начала нельзя было как следует заэкранировать приборы?
Новые экраны не помогли. Пришлось поставить безискровые моторы. Но затем стало не ясно, допустимо ли моделировать явления в таких масштабах. Дан подсчитал условия, при которых модель правомерна. Модель потребовала исследования на устойчивость процесса. Усилитель не справлялся с малыми сигналами. Заказали специальный усилитель радиоинституту, там попросили подробных технических условий, разрешения министра и права в любую минуту вызывать Дана на консультацию в течение ближайших десяти лет.
И вот наконец, когда все было переделано, отлажено, измерено, то обработка результатов показала, что для переноса одного иона требуется усилие примерно семидесяти пяти паровозов, что электрон занимает объем не меньше двухэтажного особняка и все живое на Земле должно чувствовать себя как человек, сунувший пальцы в электрический штепсель.
И снова они сидят в кабинете у Дана, устало издеваясь над итогами двухмесячной горячки. Исходные предпосылки неверны. Формулы нелепы. Теория абсурдна. Налаженная аппаратура – хлам. Все выбросить. Все сначала. Где начало? Нет ничего, голое место. Закон сохранения энергии. Тупик… Боги… А где гарантия?..
Дан невозмутимо рылся в таблицах, расспрашивал, как будто ничего особенного не произошло. Удрученные, они побрели обедать, оставив его одного, обсуждая дорогой, почему Маяковский застрелился.
Крылова вызвали из столовой к Дану.
– Вас к телефону, – сказал Дан. Крылов взял трубку.
– Сережа, ты что, болен? – услыхал он голос Лены.
– Н-нет.
– Почему ж ты вторую неделю не звонишь? Не стыдно?
Невинность ее возмущения не вызывала сомнений. Крылов вспомнил, как она уходила, треск яростно натягиваемых чулок, голое плечо, блеснувшее у окна, и вздохнул.
– Я думал…
– Ты слишком много думаешь. И все о себе. Все твои слова – вранье.
– Понимаешь, сейчас…
– Я хочу тебя видеть.
– Я тоже.
– Пошли сегодня в Филармонию?
– Хорошо.
– Где встретимся?
Он беспомощно посмотрел на Дана.
– У входа.
Дан рассеянно сморщил переносицу, поднялся и пошел из кабинета.
– Ты что, с ума сошла! – закричал Крылов. – Ты знаешь, куда ты позвонила?
– Мне сказали, что ты у Дана. Я ему все объяснила, по-моему, он понял.
Дан стоял в коридоре и грыз карандаш. Крылов, опустив голову, хотел проскочить мимо, но Дан остановил его:
– Поздравляю!
– Простите меня…
– Нет, нет, это же прелестно! Абсурд – вот чего нам не хватало! Самое ценное в исследованиях – это найти абсурд. И мы нашли! Абсурд таит всегда принципиально новые вещи.
Приставив к груди Крылова мокрый конец карандаша, он принялся развивать способ «ущучивания» истины. В хаосе полученных нелепостей из тысяч, миллионов возможностей он учил искать тот единственный, решающий вопрос, который следовало поставить природе. Следить за его мыслью было удовольствие, но изнурительное.