Сочинения. Том 2

Бестужев-Марлинский Александр Александрович

Декабрь 1824 или январь 1825

«Как идет кузнец да из кузницы…»

Как идет кузнец да из кузницы. Слава! Что несет кузнец? Да три ножика. Вот уж первой-то нож на злодеев вельмож, А друтой-то нож — на попов, на святош. А молитву сотворя — третий нож на царя. Кому вынется, тому сбудется: А кому сбудется, не минуется. Слава!

Декабрь 1824 или январь 1825

<К Рылееву>

Он привстал с канапе, Он понюхал ране, Он по комнате вдруг зашагал, Подошел он к бумаги стопе И «Поэма» на ней написал. Вот приходит Плетнев, Он певец из певцов, Он взглянул, он вздрогнул, он сказал: «За возвышенный труд Не венец тебе — кнут Аполлон на Руси завещал».

1823 или 1824 (?)

<Эпиграмма на Жуковского>

Из

савана оделся он в ливрею, На пудру променял лавровый свой венец, С указкой втерся во дворец; И там, пред знатными сгибая шею, Он руку жмет камер-лакею… Бедный певец!

1824

Михаил Тверской

В темнице мрачной и глухой Ночною празднею порой Лампада томная мелькает И слабым светом озаряет В углу темницы двух мужей: Один во цвете юных дней; Другой, окованный цепями, Уже покрыт был сединами. Зачем сей старец заключен В твоих стенах, жилище страха? Здесь век ли кончить присужден, Или ему готова плаха?.. Не слышно вздохов на устах, И в пламенных его очах Божественный поной сияет. То к небу взор он подымает, То с нежной грустию глядит На сына, полного печали, И так в утеху говорит: «В слезах довольно утопали Твои глаза, друг добрый мой; Пора расстаться мне с тобою И Михайловой главою Купить отечеству покой. Всегда будь верен правде, чести. И если хочешь, чтоб венец Имел веселью твой отец, Оставь врагов его без мести…» На площади народ шумит В столице хищных, злобных ханов, России яростных тиранов; Он с зверской радостью глядит На труп, весь ранами покрытый. Над ним, отчаяньем убитый, Младой князь слезы горьки льет. Свои власы, одежду рвет, Татар, Узбека укоряет И бога мести призывает… Он внял ему, сей сильный бог, Россиянам восстать помог И снял с лица земли тиранов: Их город стал жилищем вранов; Иссохли злачные луга, Ослабла в брани их рука, И, пораженные слугами, Они их сделали рабами.

<1824>

Шебутуи

(Водопад Станового хребта)

Стенай, шуми, поток пустынной, Неизмеримый Шебутуй, Сверкай от высоты стремнинной И кудри пенные волнуй! Туманы, тучи и метели На лоне тающих громад, В гранитной зыбля колыбели, Тебя перунами поят. Но, пробужденный, ты, затворы Льняных пелен преодолев, Играя, скачешь с гор на горы, Как на ловитве юный лев. Как летопад из вечной урны, Как неба звездомлечный путь, Ты низвергаешь волны бурны На халцедоновую грудь; И над тобой краса природы, Блестя как райской птицы хвост, Склоняет радужные своды, Полувоздушных перлов мост. Орел на громовой дороге Купает в радуге крыле, И серна, преклоняя роги, Глядится в зеркальной скале. А ты, клубя волною шибкой, Потока юности быстрей, То блещешь солнечной улыбкой, То меркнешь грустию теней. Катись под роковою силой, Неукротимый Шебутуй! Твое роптанье — голос милой; Твой ливень — братний поцелуй! Когда громам твоим внимаю И в кудри льется брызгов пыль, — Невольно я припоминаю Свою таинственную быль… Тебе подобно, гордый, шумной, От высоты родимых скал, Влекомый страстию безумной, Я в бездну гибели упал! Зачем же моего паденья, Как твоего паденья дым, Дуга небесного прощенья Не озарит лучом своим! О жребий! если в этой жизни Не знать мне радости венца, — Хоть поздней памятью обрызни Могилу тихую певца.

Май, 1829

Часы

И дум и дел земных цари, Часы, ваш лик сияет страшен, В короне пламенной зари, На высоте могучих башен, И взор блюстительный в меди Горит, неотразимо верный, И сердце времени в бесчувственной груди Чуть зыблется приливом силы мерной. Оживлены чугунного стрелой На вас таинственные роки, И оглашает вещий бой Земле небесные уроки. Но блеск, но голос ваш для ветреных племен Звучит и озаряет даром Подобно молнии неведомых письмен, Начертанных пред Валтасаром. «Летучее мгновение лови, — Поет любимцу голос лести, — В нем золото и ароматы чести, Последний пир, свидания любви И наслажденья тайной мести». И в думе нет, что упований прах Дыханье времени уносит, Что каждый маятника взмах Цветы

неверной жизни косит. Заботно времени шаги считает он И бой к веселию призывный; Еще не смолк металла звон, А где же ты, мечты поклонник дивный? Окован ли безбрежный океан Венцом валов — минутной пеной? Детям ли дней дался победный сан Над волей века неизменной? Безумен клик: «хочу — могу». Вознес Наполеон строптивую десницу, Сдержать мечтая на бегу Стремимую веками колесницу… Она промчалась! Где ж твой меч, Где прах твой, полубог гордыни? Твоя молва — оркан пустыни, Твой след — поля напрасных сеч. Возникли светлые народов поколенья И внемлют о тебе сомнительную речь С улыбкой хладного презренья.

1829

К облаку

Куда столь быстро, и легко, И гордо, и прелестно Ты пролетаешь, облачко, Скиталец поднебесный? Земли бездомное дитя, Игралище погоды, Напрасно, радугой блестя, Ты, радостью природы! Завоет вихрь, взметая прах, — И ты из лона звездна Дождем растаешь на степях Бесславно, бесполезно!.. Блести, лети на ветерке, Подобно нашей доле, — И я погибну вдалеке От родины и воли!

1829. Якутск

Статьи

Взгляд на старую и новую словесность в России ^*

Гений красноречия и поэзии, гражданин всех стран, ровесник всех возрастов народов, не был чужд и предкам нашим. Чувства и страсти свойственны каждому; по страсть к славе в народе воинственном необходимо требует одушевляющих песней, и славяне, на берегах Дуная, Днепра и Волхова, оглашали дебри гимнами победными. До XII века, однако же, мы не находим письменных памятников русской поэзии: все прочее сокрывается в тумане преданий и гаданий. Бытописания нашего языка еще невнятнее народных: вероятно, что варяго-россы (норманны), пришлецы скандинавские, слили воедино с родом славянским язык и племена свои, и от сего-то смешения произошел язык собственно русский; но когда и каким образом отделился он от своего родоначальника, никто определить не может. С Библиею (в X веке), написанною на болгаро-сербском наречии, славянизм наследовал от греков красоты, прихоти, обороты, словосложность и словосочинение эллинские. Переводчики священных книг и последующие летописцы, люди духовного звания, желая возвыситься слогом, писали или думали писать языком церковным — и оттого испестрили славянский отечественными и местными выражениями и формами, вовсе ему не свойственными. Между тем язык русский обживался в обществе и постепенно терял свою первобытную дикость, хотя редко был письменным и никогда книжным. Владычество татар впечатлело в нем едва заметные следы, но духовные писатели XVI и XVII столетий, воспитанные в пределах Польши, немало исказили русское слово испорченными славено-польскими выражениями. От времен Петра Великого, с учеными терминами, вкралась к нам страсть к германизму и латинизму. Век галлицизмов настал в царствование Елисаветы, и теперь только начинает язык наш отрясать с себя пыль древности и гремушки чуждых ему наречий. Нынешнее состояние оного увидим мы впоследствии; теперь мысленно пробежим политические препоны, замедлявшие ход просвещения и успехи словесности в России.

Новообращенные россияне, истребляя все носившее на себе отпечаток язычества, нанесли первый удар древней словесности. Скоро минул для поэзии красный век Владимиров, и на его могиле возникли междоусобия: Русь не могла отдохнуть под кроткою властшо Ярославов и Мономахов, ибо удельные князья непрестанно ковали крамолы друг на друга, накликали половцев, угров, черных клобуков и воевали с ними против братии своих. Разоренное отечество вековало на бранях противу домашних врагов или на страже от набегов соседних; наконец гроза разразилась над ним и гордый Могол на пепелище русской свободы разбил странственную свою палатку.

Все, что может истребить огонь, меч и невежество, гибло. Как враны, воцарилось племя Батыево над пустынями и кладбищами. Варварство заградило страхом свет с запада и востока. В монастырях только и в вольном Новегороде тлелись искры просвещения; зато лишь нищета и невежество ручались за безопасность прочих. Мало-помалу оправлялась Россия от бед, опершись на меч Невского и Донского; оживала в княжения Калиты и Василия (Димитриевича); но иноземное просвещение упало вместе с Новгородом и его торговлею. Иоапн Грозный призвал на Русь науки и искусства; мудрый и несчастный Годунов ревностно им покровительствовал; но ужасы междуцарствия, злодеяния самозванцев, вероломство Польши и расхищения от шведов задушили семена, посеянные его рукою. Алексей образовал искусство ратное и политическими сношениями несколько приготовил россиян к важной перемене; но до благотворного царствования Петра пауки были только делом, а не системою.

Итак, подивимся ли, что хладный климат России произвел немногие цветы словесности! Пожары, войны и время истребили остальное. Небрежение русских о всем отечественном немало тому способствовало.

В летописях, до нас дошедших, первое место занимает Несторова. Они писаны хронически, слогом простым, не кудрявым, но более или менее ознаменованным славянизмом. В летописях Псковской и Новогородской встречаются места трогательные, исполненные рассуждений справедливых, а не одни случаи. В Несторовой видны искренность и здравомыслие. «Русская правда» — слепок с судебных законов скандинавских — и еще немногие грамоты и завещания княжеские писаны языком грубым, но кратким и сильным. Народные песни изменены преданием и едва ли древнее трехсот лет. Русский поет за трудом и на досуге, в печали и в радости, и многие песни его отличаются свежестию чувств, сердечною теплотою, нежностью оборотов; но беды отечества и туманное его небо проливают на них какое-то уныние, и вообще в них редко встречаются пылкие страсти и обилие мыслей. Возвышенные песнопения старины русской исчезли, как звук разбитой лиры; одно имя соловья Бояна отгрянуло в потомстве, но его творения канули в бездну веков, и от всей поэзии древней сохранилась для нас только одна поэма о походе Игоря, князя Северского, на половцев. Там находим мы незаимствованные красоты, иную природу, отменный круг действия. Безыменный певец вдохнул русскую боевую душу в язык юный, но и самою странностию привлекательный; он украсил его цветами мечты, вымыслом народной мифологии, разительными сравнениями и чувствами глубокими. Непреклонный, славолюбивый дух народа дышит в каждой строке. Драгоценная поэма сия, принадлежащая к XII веку, писана мерного прозою и языком, вероятно, южнорусским. Кажется, время сохранило ее, чтобы сильнее дать чувствовать потерю остального! В песне о битве Донской (XV века) нет того огня, той силы в очертании лиц, той самородной прелести, которые отличают песнь о походе Игоря. Впрочем, рассказ оной плавен и затейлив, и ее должно читать наравне со всеми древностями нашею слова, дабы в них найти черты русского народа и тем дать настоящую физиогномию языку.