Сочинения
Шрифт:
И нет и не может быть противоречия между целью и средствами. — Если помнить, что заповедь «Довлеет дневи злоба его» относится ко всякой деятельности и что будущее созидается в настоящем и чрез настоящее, как в будущем и чрез него созидается оно само, такого противоречия быть не может. Мыслима и должна осуществляться нравственная политика. Это будет политика, если угодно, консервативная, политика сегодняшнего дня, бережливо хранящая прошлое и в остатках его — безмолвные заветы предков, творящая будущее, поскольку это будущее нравственно возможно в настоящем и для настоящего нужно. Мечтайте о будущем благе человечества, зовите содействовать этому благу. Может быть, Вы или кто–нибудь другой напишет хороший утопический роман, а роман будет возбуждать любовь к ближним и дальним. Но если Ваши мечты и проповеди рождают ненависть, ведут к борьбе классов, революции и насилиям, если они приносят «дурные плоды», знайте — Ваш идеал ложен и неосуществим, Вы мешаете жизни, а не строите ее, Вы замедляете, а не приближаете осуществление
Скептик. Вот мы и выслушали проповедь. Ее стилю, на мой взгляд, мешает только упоминание о социализме. Меня она не обратила. — Правда, не ко мне она была и обращена. Вы же, товарищ по несчастью, как я и предсказывал, извлечете из нее для себя не так уж много аргументов. Впрочем, по–моему, Вам, как новому Гераклу на распутьи, необходимо сойти с насиженного русской интеллигенцией местечка и пойти или со мной или с… философом.
1922. XII. 12.
О сомнении, науке и вере
Случайно мне пришлось быть слушателем трех разговоров, содержание которых мне представляется более чем современным и, смею думать, не бесполезным. Место их, как то ни странно (впрочем, много странного в современной России), — общая камера одной из болыпевицких тюрем. Как сейчас, мне вспоминается выведенная большими буквами на стене надпись: «Мы не мстим, а исправляем», смысл которой неожиданно оправдался в последнемиз слышанных мною разговоров. Нас сидело в камере человек семьдесят, хотя рассчитана она была не более, чем на тридцать. И мы, люди самого разнообразного социального положения и образования, самых разных возрастов (от 11 до 65 лет), проводили дни не в совершенном голодании — «передачи» помогали, — но в совершенном безделье. Вставали рано — как только приносили кипяток для «чая» — и еще ранее — с наступлением сумерек — заваливались спать: кто на нары (обычно по двое, а то и по трое), кто на столы, кто — за недостатком места — и просто на пол. По выслу ге недель тюремного заключения — все мы считались под следствием, но «следователи», кажется, о нас забыли — мне досталась половина нары у стенки с помянутою уже надписью. Передо мной, на той же наре лежал (по большей части и днем), застилая меня, один из собеседников, человек лет пятидесяти, как будто из тех, которые любили себя называть «эволюционными социалистами», а может быть, — и социалист–революционер: мы этим не интересовались. Как обнаружилось потом, он был далеко не тверд в социалистических своих убеждениях, вопреки им много думал и читал, знаком был и с философией, раньше преподавал где–то литературу — его называли «учителем», в тюрьму же попал — как «фальшивомонетчик». — В целях раскрытия денежной контрреволюции ГПУ без разбора сажало в тюрьму всех, кто хотя бы и не по своей вине, а по неведению попадался в размене фальшивого кредитного билета, и после первого допроса на неопределенно долгое время о них забывало. Против нас, т. е. собственно против него, помещался на другой наре один помещик из средней России, посаженный уже давно и, за что, неизвестно. Это был очень живой и деятельный, судя по его рассказам — даже практический человек. В свое время — ему было уже за 60 — он усердно, с увлечением и, можно сказать, убежденно занимался своим хозяйством, вводил какие–то усовершенствования, но вместе с тем был человеком с очень большим и разносторонним образованием, с любовью пофилософствовать и поспорить. Почти весь день он разгуливал по камере, прислушиваясь к тому, что говорилось, подсаживаясь к другим и ввязываясь в разговоры, в которых его никогда не покидали добродушие, некоторая насмешливость и сочетающаяся с нею искренняя простота. Он был естественным центром духовной нашей жизни; и камера полушутливо, полууважительно называла его «отцом», кажется, потому что так случайно, хотя и по распространенному в народе обычаю обратился к нему кто–то из заключенных при первом появлении его в камере. Это наименование удержалось и своеобразно осмыслялось. Не желая называть собеседников по именам, удерживаю его (как и прозвище моего соседа по наре — «учитель») и я.
Из всех бесед, центром своим имевших «отца», наибольшее впечатление произвели на меня три, которые я далее воспроизвожу и которые до сих пор памятны мне до мелочей. Поводом к первой из них, собравшей в нашем углу целую аудиторию, живо отзывавшуюся на нее своими возгласами, послужил сидевший вместе с нами, впрочем недолго, комсомолец Вознесенский. Сидел он по причине, которую изложил — и, видимо, с намерением — совершенно невразумительно, держал же себя очень шумно и как–то безобидно–вызывающе. Всегда он чем–то возмущался или — к большому неудовольствию всех — рецитировал свои комсомольские стишки, время от времени «задирая» «отца», казавшегося ему оплотом «международной буржуазии». Однако связываться с ним, по–видимому, боялись. Громко и явно никто его не осуждал, разве — с наступлением сумерек.
Беседы, как я уже сказал, удержались в моей памяти очень
Однажды вечером, когда все уже ложились, кое–где негромко разговаривали и время от времени слышались отдельные шутки и смех, комсомолец присел на нашу нару, в ноги к «учителю» и, покуривая папироску, обратился к «отцу».
Комсомолец. Хорошо, что идолов–то у вас отобрали. Образованные люди, а идолам молятся!
Иконы, как толь
ко изображения Бога
и представления о Нем,
Ему не соответствуют [10] .
10
Курсивом выделяются авторские выноски на полях, относящиеся к тексту, идущему ниже (прим. ред.).
Отец. Почему же вы считаете иконы идолами? — Самый необразованный человек не иконе молится, а тому, что на ней изображено. Богом иконы никто не считает; даже дикарь не считает идола Богом. Таких людей, которые бы считали, что икона — Бог, а не изображение Бога, я что–то не видывал. Вы — первый.
Комсомолец. Это, знаете, все одно!.. Изображение!.. Боженька–то ваш тоже хорош! — Стоит на небе трон, а на нем старичок вроде царя сидит, а вокруг его голубь летает. Ну и Боженька? А как на небе– трон стоять может, да не провалиться… Вот что скажите!.. Суеверие!
О т е ц. В такого Бога никто и не верит. Опять–таки самый необразованный человек представляет себе Бога иначе. Что же вы думаете, что ваш Маркс похож был на его портреты и статуи, которые везде повыставлены? У некоторых из них от дождей нос провалился или затылок отлетел. А думаете ли вы, что Маркс был без носа и без затылка? Скажите, ясно вы себе представляете коммунистическое общество?
Комсомолец. Совершенно ясно, товарищ.
О т е ц. А знаете вы, какие в этом обществе будут машины, одежды, люди? Конечно, если само оно будет. Ведь не знаете. Многие пробовали себе его представить, романы даже писали о том, какие, например, в будущем обществе будут вместо зонтиков навесы над улицами, какие в нем будут талоны вместо денег. Будет ли все это, даже если будет социалистическое общество? — Сомневаюсь. Когда мы представляем себе неизвестное или плохо известное, мы всегда представляем себе его неточно. И все–таки в этих «общественных зонтиках» может заключаться и правда: если, например, в будущем обществе станут заботиться не об отдельных людях, а о всех, и все люди одинаково будут бояться дождя, Как–то нам нужно думать о будущем; и мы думаем о нем приблизительно, с помощью воображения. Воображаемое нами заведомо не верно, но в нем есть и нечто верное, о чем ииа'н как приблизительно, нам не помыслить, а пи мыслить мы хотим. Точно так же мы думаем и и Боге. Каков Он на самом деле, никто не знао, но всякий представляет Его себе по–своему, что бы как–нибудь о нем мыслить, и прекрасно со знает, что его представление приблизительно Станете ли вы отрицать социализм потому, что простой рабочий представляет его себе очень плохо и неверно? — Не станете. Отчего же вм отвергаете Бога потому, что многие неверно себе Его представляют? И даже подумать не хотите, считают ли они свое представление о Нем при в ильным.
Комсомолец.
Все равно, товарищ, Бога нет.
Что мне поп и что раввин,
Храм и синагога!
В силу множества причин Я не верю в Бога.
О т е ц. Не укажете ли вы мне тогда хоть несколько причин вашего неверия?
Комсомолец. Решительно не стоит, товарищ! Спорить не хочу с этим предрассудком всемирной буржуазии. Сила, знаете, солому ломит. Да! А всякий всемирный пролетарий помнит завет Ильича — ненавидеть Боженьку, как личного врага.
Ненависть к Богу свидетельствует о вере в Него и не позволяет
Отец. Ну вот, все вы сами говорите, что Ленин ненавидел Бога как личного врага. А разве можно ненавидеть то, чего нет? Как будто выходит, что Ленин–то в Бога верил. Скажи я, что верю в змея Горыныча, — вы не станете этого змея ненавидеть, потому что знаете, что его нет. Откуда такая ненависть к Богу, если Бога не существует? Нет ли в вашей ненависти к Богу веры в Него? Думаю, что есть.
Комсомолец. Это вы, товарищ, оставьте! Я в ваших университетах не учился и слов переворачивать не умею. Так что я говорю по пролетарскому сознанию. Ильич, знаете, сказал: «религия для народа опиум».