Сочинения
Шрифт:
Эти случаи давления на научную совесть профессора оставляют тем более тягостное впечатление, что они касаются именно науки и только науки. Религиозная и богословская благонадежность Авсенева была вне подозрений, как и его покорность следовать указаниям начальства. Да только это и давало возможность оставаться все-таки на кафедре. По-видимому, Авсеневу пришлось подвергнуться давлению, во-1-х, со сто
роны ректора, впоследствии знаменитого проповедника архиепископа херсонского Иннокентия (Иван Борисов), и, во-2-х, киевского митрополита Филарета (Амфитеатрова) (ср. цит. Сборник, прим. ред.—С. 26—7, 68, 71—3, и читанную на акте в день празднования 50-летн<его> юбилея академии Речь проф. Малышевского.—С. 118—119, где говорится: «Но и самих философов наших архипастырь-молитвенник поучал пленять разум в послушании веры, сдерживал их смелые парения, более доверяя философии Скворцова, чем Феофана», и в прим.: «Известно,
дорого обходились Феофану.---Он только кротко покорялся своей
судьбе, искренно уважая чистоту побуждений, вследствие которых нападали на его философию»).
Об Иннокентии уместно сказать несколько слов. Воспитанник Киевской академии (магистр I курса академии), замечательный проповедник, он был также выдающимся профессором и ректором академии (1830—40). В его ректорство академия стала на ноги; его роль аналогична в этом отношении роли м<итр. > Платона (Левшина) для Московской академии. Его лекции по основному богословию (см. тот же Сборник и Венок Погодина.— С. 26), или, как он сам называл, «религиози-стике», проникнуты серьезным философским тоном и обнаруживают его весьма широкое и понимающее знакомство с философией, включая и современные ему учения (любопытно отметить его ссылки на Шада, 5, 298). Это не мешало, однако, ему в своих лекциях составлять звукосочетания, смысл которых трудноуловим. Напр < имер >, для чего Бог не назвал животных сам, задается он вопросом, а препоручил Адаму? —«Без сомнения для того, чтобы доставить Адаму случай к упражнению своего
ума,---Из наречения имен животных, сделанного Адамом, видно:
а) что Адам имел большую силу ума; ибо маломыслящему Бог не сделал бы столь высокого поручения;...---Многие языки еще и теперь недостаточны к названию всех животных; мы, напр < имер >, часто пользуемся в сем случае именами греческими. Отсюда вытекает то, что ум первого человека имел очень хорошие сведения о царстве животном». И т. п. Как совмещались с этим у него отличные суждения о Канте, Фихте, Шеллинге, Беме и т. д.? Что же оставалось у слушателей, обладавших научными и философскими интересами? И все-таки в то же время, как сообщают историки академии, в 30-х и 40-х годах в ней особенно процветала философия. Это подтверждается и фактами: Новицкий (магистр V курса, 1827—31 г.), Михневич (маг<истр> VI курса, <18>29—33),Гогоцкий (маг<истр> VIII курса, 1833—37), позже Юрке-вич (маг<истр> XV курса, 1847—51). Авсенев (магистр одного выпуска с Михневичем) начал преподавать только с < 18 > 36-го года, Карпов и Новицкий раньше, так что собственно лишь Гогоцкий был учеником Авсенева. Приписать это возбуждение интереса к философии одному Скворцову невозможно1, как по его направлению, так и по его недаровитости. Не
1 Лишь Карпов (магистр II курса, 1821—25) —его непосредственный ученик; сам Иннокентий (маг<истр> I курса, < 18 > 19—23) также Ученик Скворцова, но, по-видимому, весьма независимый. Ср.: Биограф-ическую> Записку о преосв. Иннокентии преосв. Макария, епископа Тамбовского, — Венок на могилу высокопреосв. Иннокентия, архиеп. Таврического, изд. М. Погодиным.-М., 1867.—С. 22-3.
сомненно, этим академия была обязана, может быть, в большей степени Иннокентию, интерес которого к современной философии совпадал с настроениями времени. Есть, напр < имер >, даже указание, что Карпов и Михневич читали в академии эмпирическую психологию по методу, предначертанному Иннокентием (Воспомин <ания > иеромонаха Иосафа.— Венок..., изд. М. Погодиным...— С. 90). Отразившиеся на нем философские учения ждут своего исследователя. Можно найти сходство между разделением способностей у Эшенмайера и Иннокентия (26, 29, 33), но это —слишком общее место, позволяющее делать и другие сопоставления.— Одно время самого Иннокентия хотели заподозрить в «вольномыслии», в склонности к т<ак> наз < ываемому > тогда неологизму (религиозному рационализму), хотя в этом инциденте, кажется, больше личного, чем принципиального1. Против неологизма им написана статья, приводимая архим. Гавриилом в его Истории рус<ской> филос<о-фии>...-С. 121-134.
В таком виде, в каком дошли до нас Записки Авсенева, влияние Шуберта все же видно — и не только в вопросах специальных, но общих2. Полным отсутствием физиологических глав, занимающих видное место у Шуберта, Авсенев резко от него отличается, но то смешение разделив.-шихся в школе Вольфа психологии рациональной (умозрительной) и эмпирической, какое наблюдается у шеллингианцев, налицо и у Авсенева. В этом смысле он ближе к Галичу, чем к Голубинскому, но он самостоятельнее Галича. Ему приписывают «мистицизм», но в точном смысле это едва ли правильно. Vulgo мистицизм обозначает всякую туманность или возвышенный и фантазирующий полет духа, в особенности когда он сопровождается религиозным пафосом. Это, без сомнения, есть у Авсенева. Преобладает все же у него изложение трезвое и эмпирическое. Под
1 См.: св. Буткевич Т. Иннокентий Борисов.—Спб., 1887.—С. 58 и сл.; ср. об этом и вообще о столкновении направлений Иннокентия и моек, митрополита Филарета у Котовича, <Духовная цензура в России... >, по индексу.
2 Некоторые суждения Авсенева прямо совпадают с суждениями Шуберта; ср., напр<имер>, его Общее естествословие души (25 <и> сл.) и: г. Schubert Die Geschichte der Seele.—2. Aufl.—Stuttgart; Tubingen, 1833, первые §§. В статьях, помещенных в «Воскр < есном > Чт<ении>» Авсенев, по-видимому, еще ближе к Шуберту (напр., его ст. Суббота в природе и § 8 Шуберта Der Sabbath). Но знакомство его с новою литературою было, по-видимому, широкое; он знает Канта, Фриса, Бенеке, Фишера (базельского, которому следовал Новицкий), Каруса, Бурдаха, Эшенмайера, Гейнрота.
человека в истинное самопознание». Источниками психологии служат не только наблюдение, но также умозрение и Откровение. Умственная психология есть часть философии, «и как часть, свою жизнь получает от целого». Психологические идеи сличаются с философскими и проверяются по ним, но и обратно, как и у чистых психологистов: без психологического изучения философские теории будут «шатки и мечтательны». Большое место у Авсенева занимает, как и у других шеллингианцев, «история души», которую он делит на три отдела: 1) Видоизменения личности (родовые, видовые и индивидуальные), 2) Безличные состояния и 3) Состояния полного развития. В первом отделе кроме шеллингианцев он пользуется Причардом. Русских он характеризует следующим образом: тогда как у западных народов преобладает начало личности, индивидуальности, в России мы видим слияние племен — характер русский есть характер универсальный; сношения с Востоком внесли в наш характер элемент восточный, но мы питаем сочувствие и к Западу. Медленно у нас зреют науки, но это не недостаток, и предполагает «великую обдуманность, неторопливость и осмотрительность». В философском отношении мы не отличились ничем самостоятельно-оригинальным, но отвлеченные диалектические умозрения, подобно немецким, едва ли примутся на почве нашего духа: «мы с трудом понимаем этого рода философствование». Но едва ли разовьется и эмпирическая философия, подобная айглийской. «Можно гадать, что философия у нас будет иметь характер преимущественно религиозный». В отделе об естественном развитии души, по вопросу об ее происхождении, Авсенев, возражая последовательно против теории предсуществования, креаци-анизма и траду<к>ционизма, во всех находит истинное и хочет примирить их в одном определении.
Авсенев — особенно на первых порах — в увлечении Шубертом отклонялся от того общего направления, которое принимала духовная философия. Теистические обязательства этой философии предопределяли ее следование образцам Якоби, Эшенмайера и под<обных>. С другой стороны, традиция связывала с Вольфом. Авсенев уклонился к Шеллингу, забывал о Вольфе и, в сущности, был Для нас продолжением «светского» Галича и его усовер-шением, потому что даже с уступками тому же Эшенмай-еРу, Фишеру и под<обным>, с одной стороны, Фрису 11 эмпиризму, с другой стороны, Авсенев оставался менее
эклектическим и более самостоятельным, чем Галич. Для теизма открывались перспективы дальнейшего движения: Баадер1 и Шеллинг положительной философии. Но с ними мы встретимся в другой обстановке, птенцы же Киевской духовной академии вылетали из своего гнезда, чтобы найти место для новых и иных песен.
Конечно, и в университетах требовалась политическая и религиозно-нравственная благонадежность, но это было только общее требование, и здесь не было того специального обязательства, которым была связана философия в духовной школе. Проект устава духовных академий формулировал ясно и требовал категорически: «В толпе разнообразных человеческих мнений есть нить, коей профессор необходимо должен держаться. Сия нить есть истина евангельская. Он должен быть внутренне уверен, что ни он, ни ученики его никогда не узрят света высшей философии, единой истинной, если не будут его искать в учении христианском, что те только теории суть основательны и справедливы, кои укоренены, так сказать, на истине евангельской.---Все, что не согласно с истинным разумом Св. Писания, есть сущая ложь и заблуждение и без всякой пощады должно быть отвергаемо» {Чистович К И<стория> Спб. Ак<адемии>...— <С> 192-3).
X
Михневич, Новицкий и Гогоцкий — магистры разных выпусков Киевской духовной академии — перешли: первый в Одессу в Ришельевский лицей, второй и третий— только в 1834 году стараниями Уварова открытый Университет св. Владимира. Иосиф Григорьевич Михневич (1809—1885), однокурсник Авсенева, подобно последнему также как будто симпатизировал шеллингианству и выпустил опыт популярного изложения этого учения2. Но в то же время его определение предмета философии
1 Его цитирует уже Скворцов, ст. о Канте.