Сочинения
Шрифт:
\\718// раб! (Мф 25, 21). Нет сомнения, что все они сами по себе добры. Но если рассматривать в отношении к благости Божией, то никто из них не будет признан добрым, как говорит Господь [167] : никто не благ, как, только один Бог (Лк 18, 19). В этом отношении и апостолы, которые по важности избрания во многих отношениях превосходили благость рода человеческого, называются злыми, как говорит им Господь: если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец Небесный даст Духа Святаго просящим у Него (Лк 11, 13). Наконец, как благость наша в сравнении с высочайшей благостью будет худостью [168] , так и правда наша в сравнении с правдою Божией будет подобна одежде, замаранной месячным очищением, как говорит пророк Исайя: вся праведность наша, как одежда во время месячного очищения (Ис 64, 6). Чтобы яснее еще это представить, скажем, что и животворные заповеди самого закона, который преподан через ангелов рукою Посредника (Гал 3, 19), о котором апостол говорит: закон свят, и заповедь свята, и праведна, и добра (Рим 7, 12), — если сравнить с евангельским совершенством, то окажутся менее добрыми, как говорит Сам Бог: и попустил им учреждения недобрые и постановления, от которых они не могли быть живы (Иез 20, 25). Также и апостол подтверждает, что слава закона помрачается светом Нового Завета, так что он в сравнении с евангельским блеском и не считается славным, говоря: то
167
Бог один по существу благ в высочайшей степени, а люди благие по причастию с Ним, по благодати.
168
Как свет звезды меркнет перед блеском солнца.
\\719//ла их мерзостями твоими, и через твои мерзости, какие делала ты, сестры твои оказались правее тебя (Иез 16, 51). Так и заслуги всех вышеупомянутых добродетелей, хотя сами по себе хороши и ценны, однако в сравнении с славным созерцанием они затмеваются. Ибо многих святых, занятых упражнением хотя и в добрых делах, однако земных, отвлекают от созерцания высочайшего блага (Бога) и замедляют в стремлении к Богу.
Кто, похищая беспомощного из руки сильнейших его, бедного и нищего от грабящих его, кто, сокрушая челюсти нечестивых и из зубов их исторгая похищенное, в самом действии заступничества спокойным духом будет созерцать славу Божественного величия? Кто, доставляя пропитание бедным или с услужливым человеколюбием принимая толпы пришельцев, в то самое время, когда озабоченным духом развлекается услужением братьям, будет созерцать безмерность вышнего блаженства? И когда скорбями и заботами настоящей жизни возмущается, будет ли рассматривать состояние будущего века сердцем, возвышенным от земных привязанностей? Потому блаженный Давид, только это считая благом для человека, желает непрестанно прилепляться к Богу, говоря: а мне благо приближаться к Богу! На Господа Бога я возложил упование мое (Пс 72, 28). И Екклезиаст, утверждая, что этого никто из праведных не может совершать безупречно, говорит: нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы (Еккл 7, 20). Ибо можно ли верить, чтобы кто когда–либо, даже самый лучший из всех праведников и святых, связанный узами этого тела, мог обрести это высочайшее благо, так чтобы, никогда не отступая от Божественного созерцания, даже и на короткое время не отвлекался земными помыслами от Того, Кто один есть благ; кто бы никогда не имел
\\720// никакого попечения ни о пище, ни об одежде, ни о других плотских потребностях; заботясь о принятии братьев, о перемене места, о построении кельи, никогда не желал бы какой–либо человеческой помощи, или, удручаемый крайней нищетою, не подвергался прощению Господа, Который говорил: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться (Мф 6, 25). Наконец, мы смело утверждаем, что и сам апостол Павел, который многочисленностью скорбей превосходил труды всех святых, никак не мог исполнить это, как сам свидетельствует ученикам в Деяниях Апостольских: сами знаете, что нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили руки мои сии (Деян 20, 34); или как пишет фессалоникийцам: мы занимались трудом и работою ночь и день (2 Сол 3, 8). Этим, конечно, приготовлялась ему большая награда за заслуги; но дух его, хотя бы святой, возвышенный, при внимании к земному делу не мог иногда не отвлекаться от небесного созерцания. Наконец, когда видел, что он обогащается такими и столькими плодами, а с другой стороны сердцем ощущал благосозерцание, как бы на одной весовой чаше взвешивал успех стольких трудов, а на другой — услаждение божественным созерцанием, то после долгого испытания своего сердца, когда с одной стороны утешала его безмерная награда за труды, а с другой желание единения и неразлучного общения с Христом побуждало к разрешению от плоти, он в недоумении наконец восклицает: не знаю, что избрать. Влечет меня то и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше; а остаться во плоти нужнее для вас (Флп 1, 22—24).
Итак, хотя превосходство этого блага апостол во многих отношениях превознес перед всеми плодами даже своей проповеди; однако в сравнении с любовью, без кото-\\721//рой никто не угодит Господу, оно ставится ниже; и для тех, которым, как кормилица, преподавал еще молоко от евангельских сосцов, он не отказывается быть на время в разлуке со Христом, хотя и вредной для него, но необходимой для прочих (Флп 1, 22—24). Ибо к избранию этого он побуждается необыкновенной силою любви, по которой для спасения своих братьев, если бы это возможно было, он не отказывается подвергнуться даже крайнему злу отлучения. Я желал бы сам, говорит он, быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, т. е. израильтян (Рим 9, 3), другими словами, желал бы подвергнуться не только временным, но и вечным мучениям, чтобы только все люди, если бы это возможно было, наслаждались общением со Христом. Ибо я уверен, что спасение всех вожделеннее для Христа и для меня, нежели мое спасение.
Итак, чтобы можно было совершенно достигнуть этого высочайшего блага (т. е. наслаждаться созерцанием Бога и постоянно прилепляться к Христу), апостол желает разрешиться от тела, которое, как тленное и затрудняемое многими потребностями из–за своей немощи, не может не отвлекать от общения с Христом. Ибо наслаждаться божественным созерцанием невозможно всегда и духу, который развлекается столь частыми заботами, затрудняется столь тягостными, столь различными печалями. Да и может ли быть у святых столь ревностное старание и столь твердое намерение, которым бы хитрый клеветник (дьявол) когда–нибудь не препятствовал? Кто, удалившись в пустыню, уклонился от сообщения со всеми людьми так, чтобы никогда не погрешал суетными помыслами и видением вещей или занятием земными делами не отвлекался от созерцания Бога, которое одно есть истинное благо? Кто настолько мог когда–нибудь поддер-\\722//жать горячность духа, чтобы иногда, во время самой напряженной молитвы увлекаемый мятущимися помыслами, вдруг не обращался от небесного к земному? Кто из нас, не говорю о прочих временах развлечений, даже в то время, когда молясь Богу, возносит дух на небеса, не погрешил даже невольно в том, чем надеялся получить прощение грехов? Кто настолько искусен и бдителен, чтобы во время пения псалмов в честь Бога дух его никогда не отвлекался от смысла Св. Писания? Кто настолько близок к Богу и настолько соединен с Ним, чтобы и на один день имел удовольствие исполнить повеление, которым апостол заповедует нам непрестанно молиться (1 Сол 5, 17)? Хотя все это некоторым, преданным грубым порокам, кажется легким и почти чуждым греха, но знающим совершенство бывает весьма тягостно множество даже самых малых недостатков. Положим, что в какой–нибудь большой дом, занятый многими инструментами, сосудами, разными домашними вещами, вместе вошли один, имеющий здоровое, острое зрение, и другой, с глазами, залепленными гноем. Тот, у кого негодное зрение, не подумает ли, что тут нет ничего, кроме шкафов, диванов, скамеек, перегородок, что попадается не столько на глаза рассматривающего, сколько под руки осязающего; напротив, тот, кто светлым взором рассматривал даже прикрытое, скажет, что тут есть много весьма малых вещей, которые едва ли могут быть и перечислены, которые, если бы когда–нибудь были собраны в одну кучу, численностью малых вещей, замеченных им, составят большую величину. Так и святые, как зрячие, заботятся о совершенстве, зорко усматривают в себе и то, чего помраченный взор нашей души не видит, и строго осуждают, так что хотя они не омрачили чистоты совести даже и легким грехом, как
\\723// спасении нашем, а о какой–либо прибыли, удобстве, то обращая только на него взор ума и тела, с беспокойством ожидаем его мановения, опасаясь, чтобы какое неприличное, несообразное слово не отвратило его милосердие; также, если мы, находясь в палате мирских судей, в присутствии нашего противника, во время судопроизводства и прения позволим себе кашель, харканье, смех, зевоту, сон, то бдительный враг, с ненавистью обратив на это внимание судьи, не возбудит ли гнев его против нас? Тем более, когда при угрожающей опасности вечной смерти мы молимся Богу, знающему все сокровенное, особенно когда нам противостоит хитрый обольститель и обвинитель (дьявол), сколь внимательной и заботливою молитвой нам нужно упрашивать милосердие Судии? Справедливо вменяется не в легкий, а в тяжкий грех нечестия, когда кто–либо, изливая молитву Господу, вдруг увлекшись суетным помыслом, удаляется от лица Его, как будто Бог не видит и не слышит. А те, которые очи сердца своего закрывают толстым покрывалом страстей и, по изречению Спасителя (Мф 13, 14), видя, не видят, и слыша, не слышат и не разумеют, те, в тайниках своего сердца, едва усматривают даже большие и главные пороки, а злых помыслов, неуловимых, скрытных страстей, которые таким острым жалом уязвляют дух, и оков души своей не могут видеть ясно, но, всегда блуждая постыдными помыслами, не знают даже скорби об этом. Когда отвлекаются от созерцания Бога, которое есть единственное благо, то не имеют скорби об этом лишении, потому что, развлекая свой дух приходящими по их желанию помыслами, они вовсе не видят, — к чему главным образом стремиться, или чего всячески желать. Подлинно, эта причина доводит нас до того заблуждения, что мы, совсем не зная, что такое безгрешность, думаем, будто не можем навлечь на себя никакой вины этими праздными, непостоянными развлечениями помыслов, но приведенные как бы в исступление, как пораженные слепотою глаз, ничего не видим в себе, кроме главных пороков, и считаем нужным избегать только того, что осуждается строгостью мирских за-\\724//конов; если мы хоть немного сознаем, что мы в этом невиновны, то думаем, что в нас нет вовсе никакого греха. По близорукости, не видя в себе малых, но многих нечистот, мы вовсе не имеем спасительного сокрушения сердца, если и коснется нашего чувства горечь печали, не скорбим, будучи подстрекаемы тонким прилогом тщеславия; не плачем о том, что лениво или холодно воссылали молитву, не ставим в вину того, что во время псалмопения или молитвы мы допустил и нечто другое, кроме самой молитвы или псалма. Многое, что постыдно говорить или делать перед людьми, мы не стыдимся воспринимать сердцем и не боимся, что это открыто для взора Божия, противно Ему; даже истечения от скверных сновидений не очищаем обильным излиянием слез; не плачем и о том, что в самом благочестивом деле милостыни, когда услуживаем потребностям братьев или доставляем пищу бедным, недоброхотство от скупости затмевает достоинство благотворительности; не думаем, что терпим какой–либо вред, когда, оставив память о Боге, помышляем о временном и телесном, так что к нам относится следующее изречение Соломона: били меня, мне не было больно; толкали меня, я не чувствовал (Притч 23, 35).
Напротив, те, которые сущность всякого удовольствия, радости и блаженства своего видят только в созерцании духовных, божественных предметов, когда хоть немного и невольно отвлекаются от него насильственными помыслами, — подвергают себя наказанию покаяния, как за какой–нибудь род святотатства, и, оплакивая, что маловажную тварь, к которой обратился взор ума, они предпочли своему Творцу, приписывают себе, почти можно сказать, порок нечестия. К созерцанию блеска славы Божией обращая с высшей живостью взоры своего сердца, они не переносят даже скоротечных теней плотских по-\\725//мыслов, отвращаются всего того, что отвлекает взор ума от этого света. Блаженный апостол, желая внушить всем такое расположение, говорит: не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек (1 Ин 2, 15—17). Итак, святые отвращаются всего, что в мире есть мирского; но невозможно, чтобы они и кратковременным поползновением помыслов не увлекались к тому, и теперь никакой человек (исключая Господа и Спасителя нашего) не сдерживает рассеяния духа так, чтобы, пребывая всегда в созерцании Бога и никогда не отвлекаясь от него, не погрешал услаждением в какой–либо мирской вещи, как говорит Св. Писание: и звезды нечисты пред очами Его (Бога) (Иов 25, 5). Вот, Он (Бог) и святым Своим не доверяет, и в Ангелах Своих открывает неправоту (в русском: и небеса нечисты в очах Его); а в исправленном переводе (Вульгате) читается: вот, и между святыми Его нет никого неизменяемого, и небеса нечисты в очах Его (Иов 15, 15).
Итак, святые, которые, постоянно содержа Бога в памяти, как бы на цыпочках ходят по растянутым на высоте веревкам, правильно сравниваются с ходящими по канатам. Они, сущность своего спасения и жизни видя на узкой стезе той веревочки (т. е. памяти Бога), думают, что тотчас подвергнутся жестокой смерти, если нога их, хоть немного поколебавшись, сойдет с пути или переступит за черту спасительного направления. Те же (акробаты), с удивительным искусством шествуя в пустом пространстве, если с осторожным, заботливым равновесием не сохранят стезю, слишком узкую для ступни, то земля, которая для всех есть как бы природное основание и твер-\\726//дый, крепкий фундамент, бывает для них настоящая, явная гибель, не потому чтобы природа ее изменялась, а потому что они из–за тяжести тела стремглав падают на нее. Так и неистощимая благость Божия, при неизменном существе своем, никого не оскорбляет; но мы, уклоняясь от небесного и стремясь к земному, сами себя подвергаем смерти, даже само уклонение становится смертью уклоняющемуся. Бог говорит: горе им, что они удалились от Меня; гибель им, что они отпали от Меня! (Ос 7, 13). Еще: горе им, когда удалюсь от них! (Ос 9, 12). Накажет тебя нечестие твое, и отступничество твое обличит тебя; итак познай и размысли, как худо и горько то, что ты оставил Господа, Бога твоего (Иер 2, 19). Беззаконного уловляют собственные беззакония его (Притч 5, 22) К ним прилично относится и следующая угроза Господа: вот все вы, которые возжигаете огонь, вооруженные зажигательными стрелами, идите в пламень огня вашего и стрел, раскаленных вами (Ис 50, 11). Еще: кто возжигает зло, тот погибнет от него (Притч 19, 9).
Итак, поскольку святые чувствуют, что они ежедневно обременены тяжестью земных помыслов, ниспадают с этой высоты духа невольно, даже сами не зная, как увлекаются в закон греха и смерти, и не говоря уже о прочем, даже теми, выше упомянутыми, хотя добрыми и праведными, однако земными делами отвлекаются от созерцания Бога; потому подлинно имеют о чем воздыхать к Богу, имеют из–за чего поистине смиряться и сокрушаться, не только на словах, но с искренним чувством называют себя грешниками и во всем, в чем они, ежедневно побеждаемые немощью плоти, погрешают, постоянно прося прощения и благодати Божией, непрестанно проливают ис-\\727//кренние слезы покаяния. Поскольку видят, что их, даже до последнего часа жизни, обуревают те же самые страсти, из–за которых они постоянно сокрушаются скорбью, даже молений своих не могут возносить без смущения помыслов. Итак, опытом познав, что при сопротивлении плоти они не могут достигнуть человеческими силами желаемой цели, не могут по желанию своего сердца соединиться с преимущественным, высочайшим благом; но плененные увлекаются от созерцания Его к мирскому; и обращаясь к благодати Божией, оправдывающей нечестивых, говорят с апостолом: бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? Благодать Божия чрез Иисуса Христа, Господа нашего (Рим 7, 24, 25). Ибо чувствуют, что не могут совершать того добра, которого желают, но делают то зло, которого не хотят и ненавидят, т. е. всегда подвергаются смущению помыслов и заботе о телесных вещах.