Сочинский вариант
Шрифт:
Подполковник слушал меня внимательно.
— Придет, думаете?… Впрочем, я тоже думаю, что придет. И в Новосибирск полетит, конечно,— деваться ему уже некуда. Ну, а там-то? Телеграфировать, чтобы вас наряд милиции встречал, вы — как я понимаю но будете. Джентльменское соглашение, так сказать…
— Телеграфировать не буду. Но и уверенности, что он меня там не покинет, никакой у меня нет.
— Понимаю. Уж очень быстро согласился. Сообразил, что с вами безопаснее вернуться. Так думаете?
— Примерно так.
— А если он все же спрячется? Правда, денег у
Не дождавшись моего ответа,— да и что я могла ответить подполковнику Григорьеву,— он снова заговорил:
— Грешен, думаю, опережает Приходько время. Конечно, общество развивается, НТР и все прочее. Формируется человек по-новому. Обеспеченнее стал, образованнее — обязательное среднее… Телевизор каждый день смотрит. И наш хапуга на уровень тянется. Своего ближнего уже не обкрадет — карманников не стало, домушников тоже мало — не профессия! Стыдно! Но вот в государственный карман руку запустить — это еще можно. И ведь не от нужды лихой, а чтобы лишний рубль в кармане забренчал. И дача есть, и машина, и ковры, и Рижское взморье — нет, все мало. Пока мы не придержим. По старинке — за ушко! Интересно, что нам в будущем светит, как вы думаете, Евгения Сергеевна?… Преступников не будет, а будут нарушители общественного порядка. Вежливые такие нарушители, культурные. И мы, хранители порядка, будем их к себе приглашать по телефону, или что там будет — видеофон, что ли. «Уважаемый гражданин, не заглянете ли к нам в свободное время…»
Подполковник Григорьев очень похоже передал интонации моего начальника, я улыбнулась невольно.
— Вот жизнь у нас начнется, а?… Только я через два года на пенсию уйду. Ну их, устал уже! Это уже вы будете в беломраморных дворцах их перевоспитывать. А на мой век этого добра, вроде Эмилии Щуркиной, еще хватит.
— А как со Щуркиным?
— Путешествие в Болгарию ему отменили. Обходительно попросили прибыть в Сочи для дачи дополнительных разъяснений. Дочь все на папу с мамой свалила.
И деньги не ее, и она тут ни при чем. И за границу не собиралась — ее, видите ли, папочка уговорил. Хотите почитать?
— Нет, не хочу!
Вероятно, это прозвучало у меня излишне категорично, и подполковник Григорьев глянул на меня понимающе, с сочувствием.
— Надоели, чувствую. Вам, молодой женщине, и с этим жульем возиться. Уж на что я — старый зубр, привык вроде, а тоже временами устаю навоз разгребать. Ведь этот навоз куда гаже настоящего. На том — хлеб, цветы вырастить можно. А на этом? Послал я копии допросов Приходько, пусть покажет мамочке, посмотрит она, какое добро вырастила. А если говорят, что дочь характером чаще всего в отца, то, надо полагать, и Щуркин такого же поля ягода…
Он проводил меня до дверей.
— Привет сердечный вашему начальнику передавайте, как водится… И знаете, нравится мне, что Башков согласился с вами вернуться. Что там дальше будет — не знаю. Но вот сейчас, сам, без конвоя!… Рассказывать буду — не поверят. Фантастика!…
В Адлеровский аэропорт меня отвез, конечно, все тот же Ковалев.
Перед зданием аэропорта он,
— Сидит!— сказал Ковалев.
— Кто сидит?
— Взгляните вон туда, за кустики.
Я выбралась из машины. В отдалении на скамейке, подняв воротник пальто, нахлобучив серую шапку, одиноко сидел Башков. Хмурый, неподвижный. На других скамейках сидели люди по двое, по трое, с ним же рядом никого не было.
— Не буду вас провожать,— сказал Ковалев.— Еще застесняется.
Я взяла с заднего сиденья свой «диккенсовский» чемоданчик. Ковалев достал из кармана «Паркер», с которым я ходила в комиссионный магазин.
— От доктора Ватсона,— сказал он.— На память!
Говорят, слово «да» имеет в произношении куда меньше интонаций, нежели слово «нет!». Хорошие чувства тоже выражаются малым запасом слов.
— Спасибо! Большое спасибо вам за все…
Что еще я могла сказать лейтенанту Ковалеву? А он улыбнулся, тронул машину и исчез из моей жизни — может быть, навсегда,— хороший человек, лейтенант Сочинского отделения ОБХСС — Ковалев…
В самолете мы сели на свои места, согласно купленным билетам: Башков — у борта, я — с краю. За дорогу несколько дежурных, ничего не значащих слов. Он уже не разговаривал со мной — видимо, ему было не до того. Он даже не глядел на меня. Как и в аллее на скамейке, сидел сосредоточенный, отстранившийся. Иногда возился в кресле, устраиваясь поудобнее, и опять неподвижно замирал, уставясь в спинку переднего кресла.
Я не вызывала его на беседу, предоставив ему держаться, как он хочет. Даже пробовала задремать.
В Оренбурге самолет делал посадку. Пассажиров попросили пройти в аэровокзал. Когда объявили продолжение рейса, я оказалась в самолете одной из первых, села на свое место, откинулась на спинку сиденья и вдруг забылась в каком-то тревожном полусне. Очнулась, когда взревели моторы, самолет готовился к взлету. Двери были уже закрыты, зажглась надпись: «не курить…»
Место рядом со мной было пустым.
«Ну и черт с ним!»— ожесточилась я. Нервно и зло застегнула ремни. Опять закрыла глаза.
— Вам плохо?
Возле меня стояла стюардесса.
— Нет, спасибо…
Стюардесса улыбнулась и прошла мимо.
Я опять закрыла глаза. Услыхала, как кто-то тяжело подошел ко мне.
— Давно вошел,— сказал Башков.— Увидел, что спите, решил не беспокоить. Занял чье-то пустое кресло. Позвольте, я сяду на свое место. Устали?
— Немножко.
— Крепкие у вас все же нервы, Евгения Сергеевна.
— Если бы. Уснуть не могу.
— Я мешаю?
— Нет, не вы. Мысли о вас мешают.
За иллюминатором самолета внизу виднелась белесая туманная муть. Мы пролетели, наверное, с полтысячи километров, когда он опять заговорил:
— Благодарен я вам, Евгения Сергеевна,
— Это еще за что?
— За то, что не спите из-за меня. Думаете про меня. Не важно, что думаете, важно, что про меня. Вы — единственный человек, который думает обо мне.
— Ваша жена тоже думает.