Содом тех лет
Шрифт:
Но «дружки» и не думали убираться. Полюбовавшись вялыми движениями таможенников, они приступили к любимому делу: выпустили когти, загребли каждый свою жертву – Володя Сашу, а Вадя меня, – и поволокли к выходу, прервав процесс досмотра, так как его можно было проводить лишь в присутствии подследственных. (Я сама удивляюсь собственным оговоркам – ведь я имела в виду хозяев багажа, но исправлять не хочу, для вящей достоверности.) На улице выяснилось, что они везут нас в разные места – Сашу на Лубянку для нового допроса, меня – неизвестно куда, неизвестно зачем. На прощание Вадя потребовал отдать
«А когда он вернется?» – крикнула я вслед Володе, заталкивающего Сашу в машину.
«Если вообще вернется», – утешил он меня.
После всего происшедшего накануне у меня уже не было сил на сопротивление. Я добровольно села на заднее сиденье и впала в близкую к обмороку прострацию, так что не знаю, как долго мы ехали и куда приехали. Очнулась я у охраняемых вооруженными солдатами ворот, запирающих длинный забор, одиноко торчащий посреди пустынной промышленной зоны. Вадя показал свою книжечку, створки ворот поехали в стороны, и мы подкатили к голому кирпичному зданию, украшенному странным архитектурным излишеством – все его металлические лестницы лепились к нему снаружи, словно про них забыли при постройке и наспех пристроили потом. Что бы это могло быть? На тюрьму не похоже – слишком много окон, но не похоже и ни на что другое, виденное мною на воле.
Ноги у меня подкашивались и голова кружилась, так что при восхождении по прозрачным ступенькам Ваде пришлось поддерживать меня под локоть, тем более что вдоль верхних этажей, сдувая меня вниз, гулял пронзительный холодный ветер из соседних пустырей. В центре коридора, куда мы с Вадей вошли рука об руку, как влюбленная пара, нелепо высилась металлическая будка, дальше которой меня не впустили. Вадя уронил меня на деревянную лавку напротив будки, приказал что-то вооруженному солдату у входа и скрылся в одной из комнат.
Я закрыла глаза и откинулась на спинку скамейки – мне вдруг стало совершенно безразлично, что будет со мной дальше. Хотелось только сидеть так с закрытыми глазами и ни о чем не думать. Понятия не имею, сколько времени прошло. Потом откуда-то из небытия опять вынырнул Вадя, лицо его бледно закачалось надо мной, рот открывался и закрывался, но мой измученный мозг не зарегистрировал ни слова из того, что он сказал. Он всмотрелся в меня повнимательней, безнадежно махнул рукой и обратился к девушке, маячившей в будке за стеклом:
«Поменяйте дату отъезда с двадцать четвертого на двадцать седьмое», – и что-то мягко шлепнулось на прилавок будки. Сознание начало потихоньку возвращаться ко мне, и мне показалось, что это наши билеты.
«Значит, пока не посадят», – безразлично, словно о ком-то постороннем, промелькнула в голове догадка и тут же растворилась в мути усталости.
«А тут виза только до двадцать четвертого», – возразила девушка.
«Вот продление визы», – возразил Вадя.
«А у меня на двадцать седьмое мест нет», – возразила девушка.
«А у меня бронь», – возразил Вадя.
«Какая еще бронь?» – возразила девушка.
«Бронь КГБ», – возразил Вадя, защитник моих прав.
Тут я окончательно пришла в себя – до чего докатились, уезжаем по брони КГБ! Но, кажется,
Если все же именно ради удовлетворения чьего-то эго, то, скрутив нас в грузовой таможне, они почти добились своей цели и могли торжествовать победу – меня, во всяком случае, они привезли обратно в продуваемый всеми ветрами сарай в полуобморочном состоянии. Таможенники страшно сердились, но ничего нельзя было поделать, так как без Саши они не имели права продолжать досмотр. Сашу доставили обратно вскоре после меня, но нам пришлось вернуться домой ни с чем, так как рабочий день уже кончился. Зато назавтра таможенники завершили свою внеурочную работу со сверхсветовой скоростью – частично, потому что на очереди уже были другие, а частично из солидарности с жертвами Эс-Эс.
Нам с трудом удалось наверстать потерянные два дня, но мы все же ухитрились преодолеть все бюрократические препятствия и на рассвете 27 декабря прибыли в аэропорт Шереметьево, где бывали уже не раз, провожая родных и близких. Несмотря на ранний час зал ожидания аэропорта заполнила огромная толпа провожающих. Мы с Сашей, обалдевшие от хронического недосыпания последних недель, бродили, как сомнамбулы, среди протянутых к нам рук и заплаканных лиц, не чувствуя ничего – ни боли, ни радости. Наконец, по радио прозвучал неразборчивый призыв на посадку нашего рейса и мы, оторвавшись от бесконечной череды провожающих, проникли в тот мир для избранных, куда впускают только пассажиров.
Но там – о неожиданная радость! – мы увидели так примелькавшиеся за эти полгода, знакомые до слез лица Володи и Вади. А мы-то думали, что никогда их больше не увидим, но они, похоже, никак не могли с нами расстаться! А мы, к сожалению, никак не могли расстаться с ними. Они опять окружили нас и протащились за нами по всем кругам ада, по каким было положено пройти уезжающим из СССР навсегда. Они повели себя, как настоящие друзья, ни на миг не оставляя нас своим вниманием. Они следили, как мы сдавали чемоданы, они наблюдали, как сотрудница аэропорта размагнитила на специальном столе все наши кассеты с магнитофонными записями, они даже сопроводили меня обратно в зал ожидания, чтобы я отдала папе две из шести серебряных ложечек, не пропущенных за перевес при таможенном досмотре.
Когда все процедуры были завершены, другим уезжающим навсегда позволяли подняться вверх по лесенке и пройти в последний раз над головами провожающих, чтобы помахать им ручкой. Но Володя и Вадя с нами этого безобразия не допустили – наверно, боялись нас перенапрячь. Они подхватили нас под руки, – как обычно, Володя Сашу, а Вадя меня, – и в таком виде, окруженные четверкой мальчиков в галстуках, мы пустились в последний путь по советской земле. То есть, мы надеялись, что он последний, но чем дальше мы шли, тем сомнительней становился наш маршрут. В полном молчании нас провели через два безлюдных зала и вывели в темный коридор, завершающийся темной лестницей, уходящей глубоко вниз.