Софья Толстая
Шрифт:
Она смотрела теперь на эту школу как на большую помеху для себя и для своих будущих детей. Соня не желала спасать вместе с Лёвочкой «тонущих» Пушкиных и Ломоносовых, которые якобы «кишели» в яснополянской школе. У нее была своя точка зрения на филантропическую деятельность мужа и, в частности, на его проект «университета в лаптях». Для Толстого же школа являлась олицетворением одного из самых «прелестных и поэтических» периодов его жизни. Тем не менее под влиянием жены ему пришлось отказаться от школы, этого «фарисейства», и вскоре «тот» флигель стал использоваться как хранилище книг. Так над школой, «последней любовницей» мужа, Соня одержала победу. Под новый, 1864 год студенты покидали Ясную Поляну, и Лев Николаевич с грустью провожал их прощальным взглядом, думая про себя: «Со студентами и с народом распростился».
После женитьбы
На свой теперешний дом, в котором она проживала с мужем, его тетенькой Ергольской, она взглянула словно заново, глазами рационально мыслящего человека, и подумала, что дом в пять комнат слишком тесен. Присутствие Татьяны Александровны Соне казалось лишним. Тетенька вызывала у нее раздражение своим «старчеством», как и ее компаньонка Охотницкая, постоянно проживавшая в доме. Соня не знала, как ей поступить с тетенькой. После раздумий она вспомнила о том, что Татьяна Александровна «вынянчила» ее мужа, когда тот остался сиротой. И поэтому она решила, что тетенька может ей быть очень полезной, что она сможет вынянчить еще и ее детей. А однажды Сонино сердце растаяло, когда Татьяна Александровна вручила ей связку больших и малых ключей от многочисленных сундуков, шкафов, бюро, ящичков, кладовой с припасами, погреба, чердака. Ключей оказалось больше тридцати. Довольная Соня прикрепила их к большому кольцу и подвесила к поясу своего платья. Позже эту тяжелую связку ключей она хранила в специальном ящике, с ключом от которого никогда не расставалась.
Соня рано поняла, что ей придется постоянно сражаться с ветряными мельницами своего мужа. За короткое время она успела очень многое изменить в «диком», холостяцком и архаичном образе жизни Ясной Поляны, который так не нравился ей. Она с ужасом узнала о том, что до женитьбы ее муж и его братья спали на соломе и без простыней. Аромат сена потом даже нравился Соне, и позже она набивала детские тюфяки соломой, каждый месяц меняя ее. Тюфяки были набиты так туго, что даже трещали. Ей удалось приучить мужа спать не на любимой им сафьяновой подушке, завернутым в простыню, а на выглаженной ею наволочке, под одеялом с пододеяльником. Она запретила слугам спать на полу и где попало, там, где сон их заставал. Соне очень не нравилась яснополянская вольница — например, страсть поваров к спиртному или неопрятный вид. Молодую хозяйку также смущала непонятная должность Агафьи Михайловны, служанки, проживавшей в Ясной Поляне со времен бабушки писателя. Эта пожилая женщина страстно любила собак — легавых, гончих, борзых. Она обихаживала своих питомцев, за что и была почитаема хозяином усадьбы и шутливо прозвана им «собачьей гувернанткой». Соня решительным образом положила конец этим «безобразиям», введя строгий порядок и ранжир. Она стала пользоваться колокольчиком, чтобы хоть как-то урезонивать домочадцев, в том числе и Агафью Михайловну. Соня регулярно позванивала в колокольчик, таким образом призывая всех к должному порядку.
Самое главное, что повседневные неурядицы не сказывались на счастливом состоянии молодых. Им было так хорошо вдвоем, что они никого, кроме самых близких людей, не принимали. Только по воскресным дням устраивали журфиксы. Принимали то Дельвигов, то Бибиковых, то Брандтов. Этого требовало соблюдение светских норм и условностей.
Обычно по утрам Лев Николаевич был занят своими писательскими делами, а Соня находилась подле него, переписывала мужнины сочинения или шила. Иногда тишину нарушала Наталья Петровна, «выплывавшая» как-то боком к ним в комнату с чашкой кофе, словно намекая на время обеда, к которому обычно на первое подавались супы с волованами или тарталетками, на второе — фаршированные цыплята или жаркое из рябчиков или перепелов, еще салаты, спаржа под голландским соусом и, разумеется,
В это время Соне уже не чудилось присутствие «чего-то старого» в окружавшей ее обстановке, подавлявшей в ней молодые чувства, которые, как ей казалось, выглядели бы здесь недостойно и неуместно. И такой первопричиной являлись вовсе не две пожилые женщины, проживавшие вместе с Соней в одном доме, а Лёвочка, ее муж. Именно он «останавливал» ее естественные порывы молодости. Поэтому у нее появлялись такие мысли: «Иногда мне ужасно хочется высвободиться из-под влияния, немного тяжелого, не заботиться о нем». Но она не поступала в соответствии со своими мыслями, а делала иначе, сознательно сдерживала себя, предпочитая лучше помечтать о предстоящей встрече с милой мама и славной сестрой Таней, таких любимых и дорогих, которых она была вынуждена покинуть из-за мужа — «брюзги». Ее беременность сопровождалась не только раздражением, но и тревожными состояниями, страхом смерти, учащенным сердцебиением. Теперь Соню часто преследовали мысли о смерти любимого Лёвочки. Свои тягостные размышления она связывала с наступившим темным месяцем декабрем, концом года.
Долгие зимние ночи и короткие дни приводили Соню в упадническое настроение. Ей хотелось больше развлечений, шума, блеска, о которых можно было только мечтать 18–летней особе в Ясной Поляне. Монотонность деревенского бытия, вполне предсказуемого, предрасполагала ее к сомнениям в любви мужа к ней, которую она боялась потерять больше всего на свете. Соня ревновала мужа к старым холостяцким увлечениям, «ко всякой красивой и некрасивой женщине». По ее мнению, Лёвочка «не смел не только ухаживать, но не смел с улыбкой говорить с другой женщиной». Пожалуй, она не ревновала мужа только к писательству.
К этому времени Лёвочка устал от хозяйственной деятельности, но и праздность все больше и больше тяготила его. Приходило чувство досады на жизнь и «даже на нее», на Соню. К тому же мучили долги Каткову, так и не отданные за прошедшие десять месяцев. Толстой решил вернуть долг не самим, пока еще недописанным «Кавказским романом», а деньгами. Катков не соглашался. Лев Николаевич был вынужден взяться за перо, бесконечно поправляя уже написанное. Как подметила Соня, ему даже письма родным писать было некогда. Он весь был в творческом запале. Она, вдохновленная мужниным пафосом труда, «заботливо переписывала, не уставая», то «Казаков», то «Декабристов», то «Поликушку». А он снова и снова принимался за художественную отделку, и так уставал от этого, что даже во сне «разговаривал» с Шиллером. Только к переписыванию «Тихона и Маланьи» да «Идиллии» Толстой не подпустил жену, боясь тех нежелательных и тяжелых сцен, которые могут быть вызваны ревностью к Аксинье Базыкиной, героине этих рассказов.
Невозможно представить Сонино счастье без их совместной литературной работы. Без Лёвочкиного писательства оно было бы, конечно, неполным для обоих. Толстой же был неотделим от писательства. Поэтому Соня была рада следовать по мужниным лабиринтам художественных сцеплений. В это время она забывала о своем дневнике, в нем не было нужды, не было нужды в том, чтобы выплакаться. Лёвочка же, чувствуя изменения к лучшему, произошедшие с женой, перестал говорить, что после женитьбы на ней он стал как бы «меньше самого себя». Теперь он ощущал себя «писателем всеми силами своей души». А Соня уже больше не боялась, что он вновь полюбит народ. Благодаря совместным дружным усилиям повесть «Поликушка» наконец была завершена, и ее надо было отвезти в Москву. В конце декабря молодая чета отправилась в Первопрестольную. Сонино сердце неровно билось из-за огромного желания как можно скорее встретиться с родными.
Московское житье несколько расхолаживало Льва Николаевича, мешало сосредоточиться на важном, на чтении корректур «Казаков» и «Поликушки». К тому же ему мешало недовольство Соней, причем сильное. Здесь она была, как и все остальные. Он почти «раскаивался» в своей женитьбе. Семь недель, проведенных в Москве, оказались испытанием. Их семейное счастье сменялось то тяжелыми ссорами, то истериками Сони, то мрачными предчувствиями Льва Николаевича из-за пугающей его молодости жены и, как ему казалось, ее нарочитого легкомыслия.