Согнутая ветка
Шрифт:
Я поглядел. Точно. Еще двое парней. Если те двое, что поближе, уж точно не дьяконы, то те даже не из хора. Почему-то я сомневался, что наверху хранились книги с гимнами.
– Бастер с черной братвой не водится, – сказал Леонард, – одни белые громилы.
– Не так уж давно такие, как он, вообще твоих братьев не впускали и, возможно, привыкли к этому.
– На самом деле не так, – сказал Леонард. – Они сюда входили, и ты это знаешь.
– Ага, в качестве уборщиков, – ответил я. – А еще по лестнице сзади,
– Деньги ниггеров ничем не хуже других, – сказал Леонард. – Знаю. Как-то раз сидел там на балконе и плюнул на голову белому парню.
– Не делал ты такого, – сказал я.
– Нет, но помечтать-то можно.
Мы шепотом обсудили план представления, и вдруг объявился коротышка, который нас регистрировал.
– «Сладкие Девушки» заболели, – сказал он.
– Кто? – переспросил я.
– Певицы, что госпелы поют, я же говорил, – сказал старый чревовещатель, подходя к нам. – Памперсы для взрослых скомкались, вот и выйти не могут. Или услышали, что выйдет петь молодая девушка, и решили слить. Знаю, они здесь. Я их видел, этих самодовольных задниц.
– Хватит уже, – сказал коротышка.
– Простите, – сказал чревовещатель и заковылял обратно к табурету.
Я думал о других вещах и не заметил молодой девушки, на самом деле. Но вроде бы вспомнил, что она исполняет песню Пэтси Клайн, и неплохо.
– «Сладкие Сестры» сказали, что заболели, – повторил коротышка.
– Обе сразу? – спросил Леонард.
– Это случилось с ними внезапно, так что вы двое следующие.
– Ого, – сказал я.
Леонард схватил меня за локоть.
– Ладно тебе, я еще помню «Старый обветренный крест».
– Издеваешься? Мы действительно выйдем на сцену?
– Я пою в душе, – ответил Леонард. – Все сделаю, как надо.
– Вот черт.
Ну, мы вышли, и я тоже вспомнил старую песню. Я атеист, но хорошие госпелы мне нравятся, время от времени. Своего оркестра у нас не было, но местный знал мелодию, типа того, хотя я не помню, чтобы в ней было соло на тубе. И мы начали. Леонард пел хорошо, на самом деле очень даже. Я, типа, подпевал, когда он подымал руку, давая мне знак, но потом забыл слова и начал петь всякую ерунду.
– Уволен, – сказала мне старая леди в первом ряду, в кресле-каталке.
Леонард допевал, а я прищелкивал пальцами, пытаясь выглядеть круто. Будь у меня темные очки, я бы их скинул.
Когда мы более-менее закончили, все явно были счастливы, что мы уходим со сцены. Кто-то даже кинул в меня смятым бумажным стаканчиком, но промахнулся, обормот.
Мы вышли со сцены.
– Проклятье, Хэп, ты все запорол, – сказал Леонард. – Мы могли выиграть деньги. Вернее, я мог.
– Я не смог петь дуэтом, поскольку до сих пор мы ни разу не пели вместе. Да и вообще выходить на сцену не собирался.
– А я вот всегда хотел.
– Ты пел отлично, только
– Что до тебя, так тебе нечего и думать о такой. Ладно, посмотрим, сможем ли найти Тилли.
– Если она жива.
– Она жива, и они за все это заплатят. А если она мертва, то заплатят с процентами.
Тилли мне не особенно нравилась, но мне нравилась Бретт. А Бретт называла Тилли согнутой веточкой. «Хэп, она согнутая веточка. Согнутая, но не сломавшаяся, – говорила она. – Она может выдержать бурю и остаться целой».
Но до сих пор она была посреди бури, как я понимал, и если информация правильна, то она этого не заслужила. Это даже хуже того, что следовало бы делать с политиками.
Мы двинулись к лестнице с той стороны, где вышли со сцены, рядом с мальчиками из хора. Стоящий рядом мужчина показал в сторону выхода. Упитанный парень в линялом лиловом костюме из синтетики, достойном музея.
– Плохо было, парни, – сказал он. – Реально плохо.
Не обращая на него внимания, мы пошли к лестнице.
– Не сюда, – сказал он, хватая меня за рукав. Я стряхнул его руку и пошел дальше. Похоже, почти никто из присутствующих понятия не имел, что творится наверху, понятия не имел, что человек, заведующий «Евангельской Оперой», столь же преподобен, как лезвие тесака.
– Эти парни шутить не станут, – сказал тот, что хватал меня за рукав. Он имел в виду двоих парней у лестницы. Они шагнули вперед, один ко мне, второй – к Леонарду.
– Вы сюда не пойдете, – сказал мальчик-хорист, оказавшийся передо мной.
Я треснул ему по яйцам, он слегка согнулся, и я тут же отвесил ему хук правой. Ударившись о стену, он ринулся на меня, взбешенный. Я снова ударил его, прямым правым в челюсть. Упав на колено, он попытался выхватить из-под пиджака пистолет. Я достал свой и ударил им ему по голове. Он упал на четвереньки, и я снова его ударил. У него подогнулись локти, будто он не смог отжаться от пола, и растянулся на полу. Только в этот момент я почувствовал, что моя нога очень болит там, куда ударил рукояткой топора Кевин. Я хотел пнуть противника ногой, но передумал.
Глянул на Леонарда. Его противник уже лежал без сознания у лестницы. Думаю, он уложил его одним хорошим ударом кулака. Перевернув своего, я забрал у него пистолет, и у меня оказалось по пистолету в каждой руке. Я пошел к лестнице следом за Леонардом и тут услышал со стороны сцены смех. Видимо, хоть у кого-то что-то получилось. Может, удачная шутка.
Когда я поднялся по лестнице, Леонард уже забрал у своего противника пистолет и взвел курок. Я обернулся, глядя, заметили ли дьяконы, что мы затеяли. Если нет, то скоро поймут. Тот, что меня за рукав хватал, им скажет. Он, может, и не знает, что там происходит, но он четко знает, на кого он работает.