Соколиная книга
Шрифт:
И конечно же, любимым поэтом Примерова был великий русский песельник Сергей Есенин. Они оба выросли в народной среде, в сельской местности – среди лесов и трав, бабочек и шмелей, песен и народных преданий. Оба почитали природу как «живую и разумно действующую». Оба были мудры действительно народной мудростью, облекая ее в живые художественные формы. Ведь настоящему художнику свойственно образное восприятие мира, очеловечивание, обожествление его.
Степь, спокойная, как лебедь,Мой избыток синевы,Зацелованная небом,Прошуми в густой крови.Ах, не я ли был той быльюВ беспокойной славеИ впоследствии критики неоднократно ставили Примерова в ряд поэтов «есенинского типа», даже предсказывая ему славу «князя русской песни». Среди других любимых поэтов Борис Примеров всегда отмечал Цветаеву, Гумилева, Пастернака и Васильева. Писал, что между этими силовыми точками лежит его «магнетическое поле поэзии». Ну и конечно, он боготворил Пушкина. Всегда восхищался Некрасовым. Цитируя строчку «Савраска увяз в половине сугроба», говорил, что просто литератор написал бы – «увяз в сугробе», а в «половине сугроба» мог написать только настоящий поэт с настоящим объемным зрением.
Он ведь и сам был таким поэтом. Его стихи объемны, шершавы, они благоухают степью и ветром, они родные.
Можно там щекою потеретьсяО дожди, идущие от туч,Вытереться, как о полотенце,О мохнатый предрассветный луч.Так не напишет пришлец, так можно писать только о родном, о своем. Это та самая, непридуманная народная поэзия, то, что называется культурной самобытностью, самостийностью, то, что растет из народных глубин, что передается с молоком матери, чего нельзя найти, сделав революцию или завоевав, покорив чужую страну. Такой взгляд, такое ощущение взращиваются веками и бережно передаются по наследству.
Я не стесняюсь, я – мужик,Мужицкий у меня язык…<…>Он мудр, как богатырский сон, —Что с ним в сравненье – Соломон?!Живая эта речь как миф, —Что с ней в сравненье – Суламифь?!<…>И падала, как капля с крыш,Его пророческая тишь.Да, это передается только по наследству. И не кому попало. А избранным, лучшим, великим…
Почему всегда так ревниво, намеренно принижая талант Примерова, смотрели на него эстетствующие либеральные да и патриотические литераторы? Он был естественен на этой земле, а они нет, он был нужен этой земле, а они нет.
Сегодня все необычайно звонко,Неудержимо в сердце, в голове,Заглавных букв степные жаворонкиСтоят высоко в талой синеве.На ста ветрах стоят, на мир глазея,Так, что с ветвей срывается листва, —Они мои. Я тайной их владею,Я на полет им выдаю права…Вот так! Какая мощь! Сколько воздуха, силы – и ни одного лишнего слова! Он волхв, кудесник, он выдает права! А они – выученные ремесленники. Он первичен, первороден, а они… Через десять лет их вообще никто не вспомнит. Правда, наплодят, понараздувают других резиново-пластмассовых литераторов с такими же штампованными полиэтиленовыми душами. Потому что кому-то очень не хочется, чтобы русский гений, русский огонь грел, освещал и освящал русский космос, русское бытие. А он родился для этого, он жил с этим и этим. И только для этого. Родина была и его Путем, и его Целью. А инструменты – Слово и Песня. Без Родины он потеряет Песню, а без Песни – Жизнь. Так и случится потом, а пока…
Иссохшие уста – и только,ГлазаБорис Терентьевич очень любил рассказывать о своей жизни, об ушедших друзьях – о Николае Рубцове, об Александре Вампилове, об Анатолии Передрееве, Владимире Соколове. И вообще он всегда говорил: «Сереженька, люби тех, кто любит тебя».
С Рубцовым он поступал вместе в Литературный институт, вместе учился, жил в одной комнате, даже опекал его, вечно бездомного и безденежного. По поводу его строк «В горнице моей светло. / Это от ночной звезды. / Матушка возьмет ведро, / Молча принесет воды…» говорил: «Ну что это такое, это же надуманно, зачем же он матушку по ночам за водой посылает, лучше бы сам сходил, к тому же утром – удобней». Хотя, конечно же, любил и это стихотворение Рубцова, и другие. Еще, смеясь, рассказывал, что они с Рубцовым обменяли его писательский билет на несколько бутылок водки, когда не было денег… Он очень любил Рубцова и по праву друга один из немногих поехал в Вологду на похороны рано ушедшего поэта.
А ведь в то же время по тем же литинститутовским коридорам ходил еще один отечественный богатырь, самовлюбленнейший русский гений Юрий Кузнецов. Представляю, насколько был спрессован там воздух, как, сталкиваясь, высекали искры-молнии силовые поля этих титанов. Кстати, с Кузнецовым отношения у Бориса Примерова были очень непростыми.
Они достаточно ревностно относились друг к другу. Кузнецов стал известным значительно позже Примерова и всегда искренне удивлялся этому. Примерова же задевали вечные разговоры поэтов и критиков последнего времени о Кузнецове. Не мог он принять и кузнецовскую жесткость и заносчивость, типа: «Звать меня Кузнецов. Я один, Остальные – обман и подделка» или «Я пил из черепа отца».
Однажды, увидев у меня в руках только что подаренную мне Николаем Ивановичем Тряпкиным книгу, лукаво улыбаясь, заявил: «Разве у настоящего поэта может быть фамилия – Тряпкин?! То ли дело – Вознесенский, Рождест венский… – Но, увидев мой недоуменный взгляд, рассмеялся: – Фамилии-то у них есть, а главного нет. А Тряпкин – глыба!»
А Александр Вампилов даже был шафером на их с Надеждой Кондаковой свадьбе.
Очень ценил Борис Терентьевич произведения В. Цыбина и А. Передреева, А. Прасолова и П. Мелехина, А. Еранцева и А. Зауриха, считая, что основная заслуга его поколения в том, что оно первым (еще до «деревенской прозы») «обозначило болевые точки времени, утрачивающего, разрывающего корневую связь с землей, с заложенными в ней нравственными началами, с вековыми традициями русской жизни».
Околица, родная, что случилось?Окраина, куда нас занесло?И города из нас не получилось,И навсегда утрачено село.Меня все терзают граниМеж городом и селом.В такую же безлунностьУ поля без следаВсю молодость, всю юностьУкрали города.Я сам умчался в городЗа славой. И с тех порВо мне убила скоростьПространство и простор.Ни августа, ни мая,Где небо? Где земля?Ах, что-то я теряю,Не самого ль себя?