Соколиный остров
Шрифт:
День уже разгорается, и мы садимся на свои байки-велосипеды. Мурлыча трещотками, катим неторопливо по щербатому деревенскому асфальту. Под колеса бросаются лохматые дворняги с белыми от ярости глазами. Но едва минуешь дом с щелястой собачьей будкой, и псы теряют к тебе всяческий интерес. Эта напускная ярость, видимо, единственная возможность разогнать тягучий сплин простой деревенской дворняжки.
Навстречу спешит старушка с полиэтиленовым пакетом, из которого торчит здоровенный хвост горбуши.
– Бабушка, где поймали? – интересуемся лениво.
– В магазине, сынки. Там сейчас самый клев, надо еще деньги научиться рисовать!..
– Вы же на реке живете.
– Э-э, вспомнил! Там только лягушки сейчас. А в прошлом
На выезде к шоссе нас останавливает резкая трель полицейского свистка. Одетый по полному параду дэпээсник машет отчаянно палочкой.
– Нельзя-нельзя! К обочине!
– Так мы же на велосипедах. По краю проедем.
Но на лице служивого застыло такое испуганное отчаяние молодого солдата, что мы понимающе сворачиваем к обочине.
– А что случилось?
– Я не могу сказать. Ждем.
Все понятно. Словно жизнь замирает, если столица Москва вдруг отрыгнет еще одну важную шишку, из тех, что зачастили в последнее время к нам. Видимо, имеют интерес. Что-то подобное замечено и с попсой, также повадившейся в провинцию собирать у недалеких нубов остатки провинциальной зарплаты. Вот сейчас и китайскую «звезду» ждем-с… Раньше, помнится, в самый неподвижный застой и разгар провозглашения анафемы в адрес тяжелого рока, к нам «Сине-черные» наведовались, «Иллеш», «Хунгария», «Будка суфлера» и прочие потрясатели нашего сознания. Понятно, что и потяжелее слыхали, но только с фарцовых пластов-дисков. Вживую венгры и польские парни за супер-стар шли. А сейчас – Ви-тас сподобится…
Для гостей даже шоссе подновили, высокими заборами отгородили пригородные развалюхи-хижины, чтобы не огорчать глаз щепетильного столичного гостя подлым видом…
Над шоссе застыло томительное ожидание. В этой тягостной неопределенности с противоположной стороны вдруг выпрыгнула веселая собака без комплексов. Она смело шагнула на пупырчатый асфальт и… тут же осадилась от визга свистка… Собака подняла недоумевающую морду: мол, живу я на той стороне, мне бы домой, если можно, господа… Но испуганный и услужливый страж был непреклонен. Он показывал собаке палочкой направление, по которому той надлежало проследовать. В глазах собаки застыло тоскливое непонимание. Одна ее лапа дернулась и шагнула вперед. Собака, пригнувшись к асфальту и глядя на дэпээсника, начала тихо-тихо убирать ее обратно. При этом морда ее подхалимски осклабилась, а глаза поволокло законопослушанием и преданностью основам конституции… Но полисмен был непреклонен. Жезл был железен, и в глазах дэпээсника торчали шляпки от гвоздей… Собака согласилась, и, понимающе кивнув, вдруг одним сильным махом перепрыгнула почти полшоссе и чесанула зайцем прямо к деревне. Вслед ей неслись истерические трели свистка и наше дикое ржание…
Вскоре мимо нас пронеслись какие-то черные машины, где, очевидно, и находились «слуги народа»… А мы поехали варить уху из ротанов, слушать фанк «Земля, Ветер и Огонь», душевного и честного Юрия Шевчука и пить водку в сладкой тоске золотой осени…
Привязанный
Лед становился долго в этот год. Вначале по берегам образовывались хрусткие кружевные закраины. По ним было видно направление токов речной воды. В местах неспокойных, с обратным течением, лед был белесый и словно закручивающийся в какую-то спираль-воронку. Там, где струя шла вольно, не встречая препятствий, лед чернел лежащей под ним глубиной. Он был совершенно прозрачным. Серебряным от инея морозным утренником река трещала, вспарываемая трещинами, но постепенно сдавалась и становилась тихой, словно засыпала. Для полноты невозмутимого ландшафта над ней уже кружил одинокий ворон. Казалось, ничто уже не нарушит предзимний сон реки, но приходили сырые ветра с мелкими моросящими дождями, и тогда быстрая вода пробивалась сквозь молодой лед, который чернел уже все новыми промоинами.
Но в одну из ночей вдруг задул ледяной ветер, и блестящая от дождя земля сразу стала стеклянной. Ветер стонал и бился в окна до утра. С рассветом он стих, и открылся светло совершенно другой мир, беспредельно широкий и прозрачный. В закуржавленных инеем лугах лежала морозная дымка, горизонт отодвинулся и был золотисто-алым. В краснозвоннице рябин ежились пухлые снегири, вертя любопытными головами на собачий звонкий лай, висящий в неподвижном воздухе. Пахло дымом и холодной травой, местами еще зеленой, но схваченной до звона первым морозцем. Река встала в ледовом изумленном оцепенении, была черно прозрачна теперь уже от берега до берега.
Алексей Фомин не усидел дома и, знобясь от нетерпения, стал поутру собираться к реке – проверить крепость льда.
– Ты куда, Лешка? – сонно окликнула его Ольга, теплым уютным зверьком выглянувшая из-под одеяла.
– Спи-спи, любопытная. Я скоро, малышка.
– Скоро… Знаю я тебя, – вроде укорила жена и уже сквозь сон залепетала что-то сладкое и бессвязное.
Алексей, стараясь не скрипеть половицами, вышел из дома, и, прихватив из сарая пешню, спустился с высокого берега. Потыкав ледок у песчаной косы, проскользил к яме-заломине, оставляя след на инистом льду реки. «И здесь схватило… Порядок!..», – бил пешней Алексей, словно в черную воду, но вода змеилась трещинами и становилась белесой от каждого удара. «Сантиметров пять будет, удержит…», – про себя что-то мурлыкал довольно Алексей, и на душе у него было прозрачно и тихо, как был прозрачен неподвижный воздух вокруг.
«На большую воду рано, – думалось Фомину. – На озеро надо, окуней подразнить».
Водохранилище тоже было во льду, но местами пятнилось черными дырами – промоинами. Там прели старые пеньки и трава на мелководьях – бывших заливных лугах. Дальше, к Волге, видно было, как гуляют нестесненно серые валы с пенящимися барашками. Вода была холодной даже на вид. С фарватера и судового хода еще слышалось рокотание дизельных движков.
К озеру надо было добираться на автобусе, в сторону города, от вылизанных ветрами утесов правобережья Волги, низинных перелесков и ельников левого берега к сосновым звонким борам лесного приволжья. Они, эти вечно гудящие боры, прятали в клюквенных болотинах и багульниках неглубокие междюнные озера, черные от торфяной воды. Над озерами высились песчаные бугры, где под ногами хрустел выбеленный мох-сфагнум, густо синели кусты гонобобеля. Но, несмотря на мелководье, в некоторых из озер, как писали послевоенные газеты, обитали когда-то щуки-топляки за тридцать килограммов весом…
Фомину верилось и не верилось в этих крокодилов на два пуда, но однажды сам видел, как матерая щука, сама чуть не с лодку, перепрыгнула через капроновую сеть-трехстенку, оставив после себя волну, качнувшую его ботник.
В озерах водился черный окунь, живший под низкими берегами, но в редких песчаных мелководьях жировал по осени другой – светлый полосатый горбач. Алексей сам ловил окуней не тяжелее двух килограммов с гаком, но слышал от местных, что бывают и до трех кило… Эти окуни брали только на своих мелких собратьев. Любую другую мелкую рыбешку давили лишь окуни с ладонь-полторы ладони, редко крупнее. Отворачивались горбачи и от искусственных обманок.
Времена пришли другие. На озерах били током недоумки из местных, для пропитания, и пришлые при должностях, так, для развлечения. И уже стали попадаться окуньки, состоящие, кажется, из одной головы, блестящих глаз и высохшего тела. Фомину приходилось забираться все дальше и дальше в боровую крепь, сторонясь накатанных дорог.
…Озеро было залито красным, и от этого света лед был прозрачно золотист и блестящ. Он потрескивал под ногами и едва заметно прогибался. Алексей забрал правее, в южную сторону. Под оранжево-зеленым густолесьем сосняка лед был толще, укрытый от настойчивого солнца.