Сократ
Шрифт:
_____________
1 Сократ, "обличая" ошибочность определения мужества, данного Лахесом, строит следующий силлогизм: всякое мужество - нечто хорошее; не всякое упорство - нечто хорошее; следовательно, не всякое упорство есть мужество.
156
выгодной позиции. Скажешь ли ты, что этот человек, чья стойкость основана на расчете, более мужествен, чем тот воин, который находится в противоположных обстоятельствах своего лагеря и готов тем не менее сражаться, проявлять стойкость и упорство.
Л ах ее. Мне кажется, последний мужественнее.
Сократ. Но ведь стойкость
Л ах ее. Верно говоришь.
Сократ. Тогда, значит, по твоему мнению, и опытный в сражении наездник, проявляющий упорство и стойкость, менее мужествен, чем новичок?
Л а х е с. Так мне кажется.
С о к р а т. То же самое ты скажешь о метком стрелке из пращи, из лука и о другом воине, опытном в какой-либо области военного искусства?
Л а х е с. Конечно.
Сократ. И те, кто, не умея плавать, но желая показать стойкость, бросаются в водоем, ты полагаешь, смелее и мужественнее тех, кто обладает опытом в этом деле?
Л а х е с. Что же другое можно сказать, Сократ? Сократ. Ничего, если в самом деле ты так думаешь.
Л а х е с. Да, я так думаю.
Сократ. Однако, если не ошибаюсь, эти люди в своем желании продемонстрировать упорство и стойкость подвергаются большей опасности и проявляют больше безрассудства, чем те, которые опытны в этом деле
Л ах ес. Кажется.
Сократ. А не казалось ли раньше нам, что безрассудная отвага и упорство постыдны и вредны?
157
Л ахес. Конечно.
С о к р а т. А мужество мы признавали чем-то хорошим?
Л а х е с. Верно, признавали.
Сократ. Но теперь же мы, напротив, называем постыдное, безрассудное упорство мужеством.
Л а х е с. Кажется, что так.
Сократ. Полагаешь ли ты, что мы говорим хорошо?
Л ах ее. Нет, клянусь Зевсом, Сократ, по-моему, нехорошо.
Сократ. Стало быть, Лахес, той дорической гармонии, о которой ты говорил, у нас с тобой что-то не выходит, потому что дела наши не согласуются со словами нашими,
Лахес. Понимать-то я, кажется, понимаю, что такое мужество, а вот только не знаю, как это оно сейчас от меня так ушло, что .., я не успел схватить его и выразить словом, что оно такое.
Вслед за этим в разговор вступает другой полководец - Никий. По его мнению, "мужество есть своего рода мудрость", точнее, "знание опасного и безопасного и на войне, и во всех других случаях" (195 а).
Это определение тут же опровергается Лахесом, ссылающимся на отличие знания от мужества. Он иронически замечает: если следовать данному определению, то мы должны будем признать мужественным, например, врача, знающего, что может быть опасно и безопасно в болезнях; то же самое придется сказать относительно земледельца или ремесленника на том основании, что и тот и другой, каждый в своей области, знают, чего следует опасаться и чего нет.
Со своей стороны Сократ добавляет, что Никий, давая свое определение мужества, имел в виду, во-первых, то, что мужество - это часть добродетели, а во-вторых
158
то, что оно, в понимании Никия, распространяется только на будущее время, ибо то, что внушает страх и опасения, угрожает
Принимая это добавление и разъяснение, Никий тем самым оказывается, как до него Лахес, в тупике. В самом деле, всякое знание (в медицине, в земледелии или в военном искусстве) охватывает предмет во всех трех его временных измерениях, исследует "и будущее, и настоящее, и прошедшее состояния всякого дела" (399 а), а не ограничивается только одним из них, т. е. будущим временем, будущим состоянием дела. Таким образом, Никий определил всего лишь третью часть мужества, в то время как от него требовалось определить его в целом. Кроме того, если понимание Никнем мужества распространить на все три времени и под мужеством понимать знание не только об опасном и безопасном, но и знание о всяком добре и зле, то это уже будет не часть (не вид) добродетели, а вся добродетель, т. е. добродетель вообще.
Итак, определение мужества не найдено ни Лахесом, ни Никнем. Сократ не скрывает, что и ему неведомо, что это такое. Говоря, что вопрос остался нерешенным, он подводит итог беседе: "Все мы одинаково оказываемся в затруднении: почему бы в таком случае можно было предпочесть того или другого из них? Право, мне кажется, что никого нельзя предпочесть" (200 е). Другими словами, все попытки решить поставленный вопрос оказались тщетными.
Тщетной оказывается и попытка определить "благоразумие" (sophrosyne) в диалоге Платона "Хармид". Можно сказать (хотя и с некоторыми оговорками), что
159
такой безрезультатный исход характерен для "диалектических" бесед Сократа, представленных в диалогах Платона (в "Евтифроне", посвященном определению "благочестия"; в "Гиппии Большем", в котором рассматривается вопрос о сущности прекрасного; в первой книге "Государства", где определяется "справедливость" и др.).
В дальнейшем мы попытаемся дать объяснение этой бесплодности сократовских бесед, но прежде рассмотрим еще один пример диалектики Сократа, но уже не из диалогов Платона, а из сочинений Ксенофонта. Говоря об отношении Сократа к людям, воображавшим, будто они получили хорошее образование, и гордившимся своей ученостью, Ксенофонт (Воспоминания, IV, 2, 13--25) передает беседу Сократа с юношей, который считал себя знающим более своих сверстников и мечтал отличиться на государственном поприще. Имея в виду это намерение Евтидема, Сократ завел с ним разговор о справедливых и несправедливых делах, об оценке человеческих поступков.
Обсуждение этого вопроса Сократ предложил начать с изображения на песке двух граф, обозначив одну из них начальной буквой слова dikaios "справедливый", т. е. греческой буквой "дельта", а вторую - начальной буквой слова adikos - "несправедливость", т. е. греческой буквой "альфа". Все поступки, которые Евтидем считал справедливыми, следовало внести в графу "дельта", а несправедливые - в графу "альфа". Евтидем согласился. Тогда Сократ спросил его, куда отнести ложь. Естественно, Евтидем отнес ее в графу "альфа" (несправедливость), также как и обман, насилие, воровство, похищение детей для продажи в рабство и т. п.