Сокровища Кряжа Подлунного
Шрифт:
Столь же блестяще, как свой дипломный проект, защитил Орест Эрастович и кандидатскую диссертацию, в которой высказал несколько смелых догадок о путях использования полупроводниковых материалов.
Именно в то время на Ронского и обратил внимание профессор Стогов, который комплектовал коллектив Сибирского комплексного института ядерных проблем. Новоиспеченному кандидату технических наук все прочили блестящую научную будущность.
Возможно, что так бы оно и случилось, и научная звезда Ронского поднялась бы очень высоко, если бы Орест Эрастович детально разработал высказанные
Но Ронский избрал иное. Приехав по приглашению Стогова в Крутогорск, он довольно скоро не поладил со строгим, не ведавшим усталости, и требовавшим того же от своих сотрудников профессором, оставил его лабораторию, предпочтя ей весьма почетную по его возрасту и заслугам, менее хлопотливую, но мало перспективную в научном отношении должность в инженерно-физическом институте.
С этого времени и до самых последних дней у Ронского сохранялись со Стоговым лишь вежливо-холодные отношения. Профессор не скрывал явного неодобрения Ронского, все дальше уходившего от исследовательской работы.
Однако Ронский оказался незаурядным популяризатором науки. Вскоре уже не только в Крутогорске знали молодого, искрившегося остроумием лектора и автора немалого числа с блеском и эрудицией написанных брошюр и статей.
В те годы Стогов, который тоже читал курс лекций в инженерно-физическом институте, стал относиться к Ронскому заметно благосклоннее и даже заявил как-то, что, может быть, популяризаторство и является истинным призванием Ореста Эрастовича, и коль скоро он не сумел воспитать в себе исследователя, то пусть приносит пользу науке хотя бы ее пропагандой.
Но в это время в жизни Ронского наметился новый зигзаг, и это окончательно нарушило наладившиеся было отношения со Стоговым.
Вся деятельность Ронского, как лектора и автора, неизбежно была сопряжена с многочисленными и самыми разнородными знакомствами. Это порождало определенные, ранее не свойственные ему привычки и наклонности. И как-то незаметно для него самого случилось так, что эти привычки и наклонности возобладали над всем тем хорошим, что было в нем, что так ценили товарищи прежних лет.
Орест Эрастович уже не мог устоять от соблазна провести вечер в шумной компании малознакомых, но льстивших его самолюбию людей, поухаживать за женой или дочкой приятеля или просто случайно встреченной девушкой. Таких бурных, внутренне опустошавших вечеров, пустых, ни к чему не обязывавших и ничем не обогащавших увлечений становилось все больше.
На смену испытанным друзьям пришли полуизвестные ему собутыльники, любовь искренне привязанной к нему женщины уступила место многочисленным беспорядочным связям.
Такая жизнь требовала все больше и больше денег. Ронский стремился больше писать, чаще выступать с публичными лекциями.
Притуплялось перо, врожденное красноречие не могло восполнить отсутствия новой свежей мысли, начались неприятности по службе, Ронский был понижен в должности.
Теперь Орест Эрастович с внутренним стыдом часто ловил себя на том, что повторяет
У него было все: и талант, и будущность, и верные друзья, а теперь остался лишь тяжелый, но необходимый выбор: либо начинать все сначала, либо окончательно скатываться все ниже и ниже. Куда, до каких пределов?
Может быть, прав Игорь Стогов, обвинив его в самом тяжком для советского человека преступлении? Может быть, он в самом деле стал пособником врага? Но как, когда, кого?…
С этими мыслями, с этим мучительным для него вопросом и вошел Ронский в мягко освещенную лампами дневного света комнату, обставленную обычной для делового кабинета мебелью.
За письменным столом сидел молодой еще, чуть Старше самого Ронского, человек в легком светлом костюме.
Орест Эрастович сразу увидел широкое добродушное лицо, пышные волосы и очень усталые, немного печальные, ярко-синие глаза.
Человек поднялся из-за стола и, тихим, тоже усталым голосом, очень по-домашнему сказал, указывая на кресло:
— Проходите, Орест Эрастович, устраивайтесь, где вам удобнее. — Потом добавил с чуть смущенной улыбкой. — Прошу извинить, что потревожили вас в столь поздний час. Но, сами понимаете, дело не ждет, а днем, к сожалению, мне было недосуг встретиться с вами.
Он вышел из-за стола и опустился в кресло напротив Ореста Эрастовича. Теперь их разделял только узенький, покрытый зеленой скатертью приставной столик. Протягивая коробку с папиросами, пригласил:
— Прошу, — и опять совсем по-домашнему пояснил все так же с улыбкой:
— Вот беда, курить я много стал, — потом, спохватившись, сказал:
— Да, прошу извинить меня, я не отрекомендовался: Лобов Алексей Петрович.
Ронский молчал. Он весь напрягся в ожидании главного вопроса, который вот-вот задаст ему этот обходительный человек.
И Лобов, включив только сейчас замеченный Ронским магнитофон, который стоял на столе, спокойно, но с живейшим интересом спросил:
— Так, расскажите, пожалуйста, Орест Эрастович, что произошло между вами и Игорем Михайловичем Стоговым.
— Он тяжко оскорбил меня, — хмуро начал Ронский и пояснил: — Я во многом виноват и перед собой и перед другими людьми, но только не в том кошмарном преступлении, в котором обвинил меня Игорь Михайлович.
Ронский замолчал, потом заговорил тяжело, медленно, с усилием подбирая слова. Он рассказывал о том, что вспомнил, постиг в своей запутанной им самим жизни, обдумывая ее на больничной койке после столкновения с Игорем Стоговым.
Лобов слушал, не перебивая, почти не выпуская изо рта папиросы. В комнате стояла тишина, только звучал утративший обычную бархатистость голос Ронского да в паузах было слышно, как мягко шуршат и пощелкивают ролики магнитофона. Проникаясь все большим доверием к сидевшему напротив утомленному, молча курившему человеку, который так терпеливо слушал его длинную исповедь, Ронский говорил все более взволнованно, горячо, чувствуя огромное облегчение и от того, что он говорит, и от того, что его так внимательно слушают.