Сокровища Улугбека
Шрифт:
Долго сидел так шах-заде: лоб на холодных подлокотниках вожделенного трона, глаза закрыты, уста шепчут просьбу простить грехи, укрепить мужество и волю, а в сердце все тот же страх, в ушах все тот же хриплый голос брата:
„Гнев господа на отцеубийце! Сама земля поглотит тебя, сама земля!..“
Шах-заде вздрогнул, услышав тихий скрип двери. Эмир Султан Джандар! Явился наконец! Хитровато-проворные глаза, крупные чувственные губы, выпяченные будто в усмешке.
Абдул-Латиф вскочил с места, бросился к эмиру, вцепился в отвороты его одежды.
— Ну, обманщик!.. Развратник! О твоих похождениях
— Оплот милосердия… О смерти своей ведаю…
— Не ведаешь?! А что побледнел?.. — Шах-заде схватил вельможу за рукав чекменя. — Султана-богохульника, вероотступника казнил ты! Ты!.. А молва порочит меня!
Эмир Джандар отпрянул назад, произнес стонуще:
— Если была хоть капля неправды в том, что я сказал, пусть всевышний покарает меня, повелитель!
— Долой с глаз моих, лицемер! — Шах-заде отвернулся. Заложив руки за спину, быстро прошел в глубь залы. Дернул шнурок голубых занавесей за троном, и они распахнулись, пропуская сверху, из окна под потолком, сноп солнечных лучей, от которых тотчас вспыхнули и бирюзовый этот потолок, и нежные краски настенных росписей, и багряно-червонные ширазские ковры на полу.
У Султана Джандара зарябило в глазах.
Скосив глаза, шах-заде глянул на вельможу. Голову-то эмир склонил, но все равно чудились в его фигуре ненависть к нему, шах-заде, и некая гордыня, какая бывает у человека, почитающего себя несправедливо обиженным. „Вон он каков, единственный мой оплот. Брови-то как насупил!.. Нет, с ним надо осторожнее“.
И вдруг, словно ничего и не произошло меж ними, шах-заде повернулся к Султану Джандару и сказал:.
— Ну, мой эмир, поведайте обо всем… Как там… обошлось?
Почувствовав, что гроза миновала, эмир Джандар заговорил с облегчением, сразу поняв, о чем хочет узнать шах-заде.
— Похоронили, благодетель… Закопали тело в углу во дворе медресе… Ни одной живой души не было ни в самом медресе, ни вокруг. Никто не догадается ни о чем и никогда…
— Кто был с вами во время… похорон?
— Саид Аббас.
— Еще?
— Ну, эти нукеры… четверо…
Абдул-Латиф со значением взглянул на Султана Джандара, глаза в глаза. Понял ли эмир, что хотелось сказать и не хотелось говорить шах-заде?
Абдул-Латиф медленно подошел к Султану Джандару — близко подошел, лицом к лицу.
— Слушайте внимательно, мой эмир… Всех, кто участвовал в этом, — у шах-заде не поворотился язык произнести слово „убийство“, отыскивая, чем его заменить, он наморщил лоб, — всех, говорю, кто был при этом деле… всех надо… убрать! — Абдул-Латиф сделал резкий мгновенный жест, проведя ребром ладони под подбородком.
В глазах Султана Джандара промелькнул испуг, усы будто встопорщились.
— Обезглавить?.. Всех?..
— Не о вас речь, эмир. Что вы испугались, оплот мой верный? Вы моя правая рука, гора, на которую опираюсь… Остальных… всех убрать! У нас нет иного выхода, мой эмир. Или их тайная смерть, или позор… на нас обоих… из-за молвы людской.
— Но, мой благодетель… разве султана убили вы? Разве не ясно, что вероотступнику отомстил за смерть родителя своего Саид Аббас?.. Это могут узнать все.
— Нет!.. Нужно молчание. Полное молчание… Надо казнить их всех… Где Саид Аббас?
— Он
— Нет! В зиндан его. Тотчас! И тех нукеров тоже… И немедля, сегодня же им… — шах-заде опять провел ладонью по горлу. — Сегодня же… Вы поняли меня, мой эмир?
Эмир Джандар, побледнев еще сильнее, покорно склонил голову.
— Слово повелителя — закон для преданного слуги.
— Хвала вам, эмир… И еще одно. Что будут говорить о всех этих… делах самаркандцы, какая будет молва в народе — о том вы будете каждодневно докладывать мне. Ясна ли моя речь вам?
— Ясна, благодетель… Только вот еще… — Эмир Джандар взглянул опять на шах-заде с загадочной ухмылкой сообщника. — Никто лучше не осведомлен о слухах, которые ходят по Самарканду, чем шейх Низамиддин Хомуш. Нет такой молвы, которую не услышали бы его мюриды, нет такой щели, куда бы они не проникли!
Шах-заде кивнул головой в знак согласия — он понял намек — и отпустил эмира. Подождал, пока не затихли его шаги по лестнице, подошел к трону и без сил опустился на него.
5
Минула неделя — первая неделя власти Абдул-Латифа, полной, никем не оспариваемой власти.
Всю эту неделю шах-заде не выезжал из Кок-сарая. Он даже не выходил из той самой залы, где стоял трон и куда был открыт доступ для одного только эмира Джандара да ближайших прислужников, приведенных Абдул-Латифом из Балха.
Не прошло и полных суток после разговора шах-заде с Джан-даром — черной полночью эмир вновь явился пред очи властелина с хурджуном на плече. На сей раз в знакомом мешке грязновато-темного цвета была завернутая в кусок серой бязи голова Саида Аббаса.
Абдул-Латиф знаком приказал развязать хурджун, но когда эмир, насупленный и угрюмый, вытащил круглую бритую голову, всю в запекшейся крови, и, держа ее за куце свисавшую бороду, хотел показать шах-заде вблизи, тот не выдержал; холодная дрожь пронизала все естество его, и он закричал: «Убери, убери!» Не готовность эмира Джандара выполнить тотчас любой приказ взволновала шах-заде, а беспощадность доверенного слуги, и волнение это было волнением страха. Тем более следовало бы избавиться от эмира, но разве не доказывал он своей верности Абдул-Латифу? Да и не рано ли убирать эмира Султана Джандара, коль жив был еще брат, этот сумасшедший и опасный Абдул-Азиз? Кому, как не Джандару, следовало теперь поручить…
Избавлюсь от Саида Аббаса и успокоюсь, так думалось шах-заде раньше. Успокоюсь, потому как распространять слухи об убийстве Улугбека всего выгоднее было кровнику отца, этому самому Саиду Аббасу… Но вот шах-заде своими глазами увидел голову, круглую бритую голову, отделенную от туловища человека, поклявшегося отомстить султану Улугбеку, увидел, а успокоение все не приходило. Напротив, как ни старался он отвлечься, думать о чем-то другом, бритая голова в кровавых пятнах, со своей куцей, жалкой бороденкой маячила перед ним, хоть закрывай глаза, хоть нет — все равно; а задремав, он тут же просыпался, будто нарочно будил его кто-то, стоящий у изголовья. И какие-то таинственные тени, прячась, все клубились в углах залы, и от любого шороха сердце готово было разорваться в ошеломляющем стуке.