Сокровища женщин Истории любви и творений
Шрифт:
– Ничтожен он? Сократ, не завирайся. Ни в чем не может быть он таковым.
– Велик во всем, и даже головою, похожей, говорят, на лук морской?
– Как догадался? Но тебе ль смеяться, когда ты ходишь с головой Силена?
– Ну, если я Силен, то он Дионис, хорег Эсхила, тихий бог театра, стратег бессменный, первый среди равных.
Аспасия раздумчиво:
– В нем что-то есть чудесное, не так ли? Спокоен, сдержан, словно весь в раздумьях, хотя и пылок, ровен голос зычный…
– Да в речи гром и молнии как будто метает он, неустрашим
– Нет, у Гомера Зевс бывает вздорен; Перикл не позволяет похвальбы, пустых угроз, держа в узде свой разум, как колесницей правит Гелиос.
– Аспасия! Ты влюблена в Перикла?
– Так влюблена я и в тебя, Сократ. Ценю я ум превыше и в мужчине, затем уже там что-нибудь другое.
Сократ выражает крайнее удивление:
– Во мне ты ценишь ум, как и в Перикле?!
– Чему же удивляешься, Сократ? Ты вхож ко мне, как бы берешь уроки, что девушки, подруги-ученицы, хотя не вносишь платы за ученье, – мне ум твой нравится, и мы в расчете.
– О боги! У каменотеса ум?! И ум, Аспасией самой ценимый?
– Не столь наивен ты, Сократ, я знаю. Что, хочешь посмеяться надо мной?
– О, нет, Аспасия! Боюсь поверить. Да и зачем мне ум? Хочу быть счастлив, вседневно слыша голос серебристый и лицезрея облик, женски чистый, и вторить им всем сердцем и умом, как музыке и ваянью, учась риторике.
– Ты взялся бы из камня мой образ высечь? Вряд ли что и выйдет. Тесать ты камни можешь, но ленив, поскольку в мыслях ты всегда далече, и мысль одна тебя повсюду гонит.
– Мысль о тебе, Аспасия, повсюду жужжит, как овод, не дает покоя. Умна – прекрасно! Но зачем прелестна? Никак Эрот достал меня, наглец.
Аспасия нежно:
– Ах, вот к чему ты клонишь здесь и ныне! Свободна я, влюбиться мне легко в сатира молодого, как вакханке. Но делу время, а потехе час, и этот час – а вдруг? – погубит дело, что я веду в Афинах, как гетера, служа не Афродите, а Афине? Мне должно быть примерной, чтоб злоречье подруг моих невинных не коснулось. Иначе власти иноземку вышлют, как из Мегар пришлось уехать мне. А здесь Перикл мне благоволит, к счастью.
– Опять Перикл! Ведь он женат. И стар.
– Он стар для юности и молод вечно в стремленьи юном к высшей красоте. И Фидий стар, а строит Парфенон. Будь стар, как он, Перикл, тебе послушна была б во всем Аспасия твоя.
– О боги! – Сократ в отчаянии пляшет. – Сон! Аспасия мне снилась?
Аспасия уходит, Сократа окружают нимфы и сатиры с тимпанами и флейтами.
Акрополь. У памятника Ксантиппу, отцу Перикла, и Анакреонту. Перикл и Аспасия.
Аспасия, обращая взор в сторону Парфенона еще в лесах:
– Не часто поднимаюсь на Акрополь. К святыням приближаться иноземке запрещено; лишь в храме Афродиты в Пирее я желанна, как гетера, среди сестер моих, чужая им.
Перикл останавливается у памятнику Ксантиппу:
– Смотри!
– Отцу ты памятник поставил?
– Решением Народного собранья… Анакреонта
Аспасия рассмеявшись:
– Особенно любим из всех поэтов?
– В Афины сей поэт приехал старым, как здесь изображен с кифарой он, но пел по-прежнему любовь, вино, лаская слух Гиппарха, да, тирана, и юности, стихами опьяненный, не ведая похмелья, кроме лет, прошедших и последних, на отлете. Поэт эфеба отличил вниманьем и подружился с ним, оставив память высокочтимого певца веселья в суровом сердце воина Ксантиппа. Вот в память этой дружбы я поставил их рядом, пусть в беседах пребывают, а соловей пернатый вторит им.
Аспасия с восхищением:
– Слыхали? В самом деле соловей безмолвной их беседе вторит где-то.
Перикл решаясь:
– Аспасия! Он вторит нашим пеням. Я не стыжусь: как юноша влюблен…
Аспасия смущенно:
– Да, я слыхала, даже наблюдала, как чуток к женской красоте Перикл… Серьезен, окружен людьми повсюду, но взор, нежданно милый и веселый, как свет, слепит красавицу Хрисиллу, воспетую Ионом из Хиоса, и уж поэт стратегом побежден, увенчанным венками Афродиты.
– Хрисилла? Из гетер?
– Уже забыл. Так ты Аспасию забудешь скоро.
– О, нет, Аспасия! Друзьям я верен. Анаксагор и Фидий – с ними ты, общенье с вами мне всегда отрада. Будь некрасива, старше – ум твой светел, – но молодость и нежный облик твой с умом твоим всех прелестей Киприды дороже мне, и я влюблен, люблю, и жизнь мою, и честь тебе вручаю.
– Нет, жизнь твоя и честь принадлежат Афинам и Элладе; жизнь мою, когда не повредишь семье своей, возьми же, если хочешь, я – гетера, вольна любить, кого хочу, а ныне ты сделал все околдовать меня.
– Аспасия! Уж приняты решенья. Жена моя свободна, замуж выйдет по склонности своей, уж в третий раз. Случилось так – на наше счастье, верно. Ты будешь мне подругой и женой.
– О боги! Как? Помыслить не могла о доле наилучшей – выйти замуж по склонности своей – и за кого? За мужа знаменитого в Афинах, премилого в серьезности своей! – Ласково всплескивает руками, Перикл заключает ее в объятье.
«Тем не менее очевидно, – утверждает Плутарх, повторив россказни о непочтенном занятии гетеры, – что привязанность Перикла к Аспасии была основана скорее на страстной любви».
(Не помню, с каких пор я привык к написанию имени знаменитой гетеры Аспасия, как у переводчика Плутарха, соответственно и в трагедии «Перикл» я следую ему; с 90-х годов XX века у нас переводчики часто впадают в буквализм, вряд ли оправданный.)
Перикл выдал свою жену, по ее желанию, за другого и женился на гетере, что постоянно вызывало всевозможные пересуды в Афинах. Между тем женитьба на чужеземке была чревата немаловажными последствиями: дети у граждан Афин от чужеземки считались незаконнорожденными, у них просто не было гражданства, как у рабов и у всех приезжих. Это по закону, каковой Перикл находил разумным для благоденствия Афинского государства.