Сокровища женщин Истории любви и творений
Шрифт:
– Вы снова станете хватать меня за руку! – вскинулся с сожалением Пушкин. – А ноги в царских цепях.
Граф Соллогуб поспешил откланяться в надежде, что Пушкин не тотчас отошлет письмо, набросанное явно начерно, да пребывая в раздумьях, иначе не стал бы читать. Граф полетел к князю Одоевскому, где надеялся найти Жуковского, который тотчас взялся остудить горячую голову поэта. На этот раз надо было избежать не только дуэли, но и дипломатического скандала. Что он мог сказать Пушкину?
Жуковский нашел у Пушкина набросок еще одного письма – к графу Бенкендорфу
– Что я скажу государю? – удивился Пушкин.
– То же, что графу Бенкендорфу. Ведь это ты писал для царских ушей, – сказал Жуковский.
– Да, но после дуэли, независимо от ее исхода.
– Тогда это будет поздно.
– Впрочем, ведь вы теперь не отстанете от меня.
Жуковский уехал хлопотать, оставив Пушкина в глубоких раздумьях.
На другой день Пушкин получил записку от Жуковского и им же был встречен в Аничковом дворце. Пушкин явился в сюртуке, полагая, что придворный мундир камер-юнкера для официальных приемов. Но царь думал иначе.
– Пушкин, ты посмел явиться на прием во дворец в сюртуке? – нахмурился Николай I, сам готовый переодеваться много раз на дню во всякие мундиры.
– Да, государь, как десять лет тому назад, когда меня привезли с фельдъегерем в Москву, в Кремль, – отвечал Пушкин, словно мысленно подводя итоги своим взаимоотношениям с царем, который милостиво назначил себя его цензором.
– Десять лет? Если бы не Жуковский, который просил меня, чтоб я тебя принял, я бы отправил тебя назад, – несколько смягчившись, проговорил царь.
– Ваше величество! Тогда или теперь? Простите! Я встревожен положением, в каком оказалась моя семья. Дело не в ухаживаниях кого-либо за моей женой, я в ней уверен, вот и все. Дело во вмешательстве в мою жизнь представителя коронованной особы другого государства. Что касается непосредственного виновника городских слухов, я поставил его на место: он дал слово, что непременно женится на моей свояченице. Я заставил его играть весьма жалкую роль. Я бы расчелся и с бароном Геккерном, который и заварил всю эту кашу, ревнуя своего приемного сына к моей жене, и теперь не оставляет нас в покое под видом примирения и установления родственных отношений.
– Чего же ты хочешь?
– Покоя в моей семье.
– Хочешь подать в отставку и уехать в деревню, как однажды это уже делал?
– Нет, прежде я должен позаботиться об имени моем, которое, смею думать, принадлежит не одному мне, а стране и моему государю, коим я служу как поэт. Пасквиль по моему адресу касается и августейших особ, у меня есть основания считать его автором голландского посланника барона Геккерна.
– Почему ты знаешь?
– По виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено, я с первой же минуты понял, что оно исходит от иностранца, от человека высшего
– От барона Геккерна? Зачем?
– Он преследовал мою жену, сначала из ревности, затем, чтобы спасти приемного сына, как он твердил ей. Затем заговорил о мести. Подметные письма и есть его месть. Но, испугавшись дуэли, решил женить приемного сына на моей свояченице, чему все удивляются, не ведая первопричин.
– Хорошо, – отеческим тоном заговорил Николай I. – Розыск автора анонимного письма можно учинить. Только ты обещай мне ничего не предпринимать от себя, ничего противозаконного.
– Ваше величество! В этом я однажды, десять лет тому назад, дал слово и в мыслях не держал его нарушить. Вы это знаете лучше кого-либо, ибо вы мой августейший цензор.
– Это делает тебе честь, Пушкин.
– О, благодарю! – поэт вышел от царя с полным сознанием, что его окончательно связали по рукам и ногам, как колодника. Друзья позаботились, нечего сказать, хороши друзья.
Жуковский вышел из Аничкова вместе с Пушкиным. С этого дня он будет почти постоянно с ним – то у Глинки, то у князя Одоевского на чествовании Глинки после премьеры оперы "Иван Сусанин", как продолжали называть ее, несмотря на изменение ее названия, то в мастерской у Карла Брюллова.
23 января 1837 года на балу у Воронцовых-Дашковых, как всегда, звенела музыка, носились пары по ярко освещенной зале и было весело, ибо здесь великолепие сочеталось со свободой, которую вносила девятнадцатилетняя графиня, резвая, приветливая, прямодушно смелая и лукавая. Она танцевала с Монго-Столыпиным, как все звали его в свете, любимцем женщин, чья корректность и даже некоторая флегматичность однако служили им лучшей защитой от завистливых взглядов и сплетен. О Лермонтове здесь еще не ведали, хотя именно его слово повторяли, обращаясь к Столыпину "Монго".
Графиня рассмеялась:
– Вы знаете, императрица, говоря о вас, сказала не иначе, как Монго-Столыпин.
– Это удобно. Столыпиных много, видите ли, надо же как-то их различать, – отвечал красавец-гусар со сдержанной улыбкой всегдашнего превосходства.
– Камер-юнкер Столыпин – ваш брат?
– Да, мой родной брат Николай. Он служит под началом графа Нессельроде.
– Или графини Нессельроде?
– О, это одно и тоже.
Вошел в танцевальную залу конногвардеец Александр Карамзин, которого улыбкой издали приветствовала хозяйка; Столыпин лишь поглядел свысока.
– Вы не знакомы? – спросила графиня.
– Я его знаю, и он меня тоже, я думаю. Но, будучи разных полков, не имели случая сойтись.
Александр Карамзин издали раскланялся с Натальей Николаевной Пушкиной, которая, по своему обыкновению, непрерывно неслась в танце, и тут заметил Катрин и Жоржа Дантеса, озабоченных, как всегда, одна – ревностью, другой – вниманием к Натали, он подошел было к ним, чтобы поздороваться, но его не заметили.
– Это Венера, – говорил вполголоса скороговоркой Дантес, разумеется, по-французски, – она-то сводит нас в ночи; будь довольна, что я весь принадлежу тебе. Чего еще хочешь?