Сокровища женщин Истории любви и творений
Шрифт:
Эти слова Веригиной требуют комментариев. В начале воспоминаний она замечает: «Мария Федоровна Андреева – одна из ведущих актрис Московского Художественного театра – как это ни странно, очень мало упоминается в статьях и воспоминаниях о нем…»
Это идет, вероятно, от Станиславского, который об Андреевой в его книге «Моя жизнь в искусстве» почти не упоминает, – причины известны. Но если сравнивать Веру Федоровну Комиссаржевскую и Марию Федоровну Андрееву, необходимо учесть ряд обстоятельств и природу дарований актрис. Прежде всего Вера Федоровна вполне реализовала себя как актриса, чего не удалось сделать Марии Федоровне – и не только из-за разногласий
Помимо всего этого – кто тут выше, ясно, – в восприятии двух актрис должно отдавать отчет в том, что Комиссаржевская – романтическая актриса, с соответствующей эстетикой (со «снопами» огня), Мария Федоровна – актриса русского классического театра, как Ермолова, здесь мера и пластика во всем. Сама Веригина это сознает: «Актриса, обладавшая особым тембром голоса, большим темпераментом, необыкновенной способностью передавать музыкальный ритм роли, она выделялась своеобразием, только ей свойственными особенностями игры, естественностью и простотой. М.Ф. была очень красива и пластична, особенно на сцене, но красота эта не существовала сама по себе, она всегда помогала глубже выявить внутреннюю жизнь образа».
Это красота и гуманизм в облике и во внутренней сущности актрисы, красота классического искусства, та красота, которая одна способна преобразить мир.
Но красота классического искусства, как повелось с классической древности и эпохи Возрождения в странах Западной Европы, – это и гражданственность, и героизм, что проявила актриса, верная как в идее, так и в жизни порыву ее души к свободе.
II
Мария Федоровна, помня сколько было толков вокруг ее взаимоотношений с Алексеем Максимовичем Горьким, сама решила поведать и набросала два отрывка, совпадающих по содержанию.
«Впервые мне пришлось встретить Алексея Максимовича в Севастополе, в 1900 году, когда Художественный театр ездил показать Антону Павловичу Чехову его пьесу «Чайка», которую тот в Москве не видел, уехал до первого представления…
Конечно, мы все, актеры, знали о Горьком, многие восхищались его талантом… Лично мне как писатель он был известен с первого же его появления в толстых журналах и с первого же прочитанного мною рассказа «Мальва». Меня захватила красота и мощь его дарования…
В те годы мне вообще пришлось переживать большую духовную ломку – из обыкновенной дамы, жены крупного чиновника, привыкшей ко всем атрибутам подобного положения, я мало-помалу становилась человеком и актрисой».
Мария Федоровна была не совсем «обыкновенной дамой»: родившись и получив воспитание в демократической среде, благодаря положению мужа и ее красоте она оказалась блестящей дамой высшего света, которая при этом увлекается любительством с блеском и благотворительностью, сама выступая на благотворительных концертах и вечерах, устроенных, в частности, Софьей Андреевной, женой Льва Толстого. Но это было по ту пору в России в порядке вещей. Любительством и благотворительностью занималась и княгиня Зинаида Николаевна Юсупова.
Только Мария Федоровна предпочла из светской дамы стать «заправской актрисой, стало быть, перешла на серьезную и обязательную работу», и, как она пишет, «мне посчастливилось незадолго перед тем впервые
«Шло первое представление в Севастополе «Эдды Габлер» Ибсена… После третьего акта слышу чей-то чужой мужской голос:
– Это великолепно! Это великолепно, я вам скажу.
А затем стук в мою дверь и голос Антона Павловича:
– Можно к вам?
Когда они оба вошли, Чехов и Горький, меня прежде всего поразило, до чего они разные!»
Горький был – для светской дамы и актрисы – совершенно из другого мира. Вероятно, Чехов пропустил его вперед. «Горький показался мне огромным. Только потом, много спустя, стало ясно, как он тонок, худ, что спина у него сильно сутулится, а грудь впалая. Одет он был в чесучовую летнюю косоворотку, на ногах высокие сапоги, измятая как-то по-особенному шляпа с широкими полами почти касалась потолка и, несмотря на жару, на плечи была накинута какая-то разлетайка с пелериной. В мою уборную он так и вошел в шляпе».
« – Черт знает! Черт знает, как вы великолепно играете, – басит Алексей Максимович и трясет меня изо всей силы за руку (он всегда басит, когда конфузится). А я смотрю на него с глубоким волнением, ужасно обрадованная, что ему понравилось, и странно мне, что он чертыхается, странен его костюм, высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, странно, что у него грубые черты лица, рыжеватые усы. Не таким я его себе представляла.
И вдруг из-за длинных ресниц глянули голубые глаза, губы сложились в обаятельную детскую улыбку, показалось мне его лицо красивее красивого, и радостно ёкнуло сердце».
В ту весну в Крыму неприметно для всех разыгралась другая любовная история – Чехова и Книппер.
«Однажды осенью, после нашей поездки в Крым, мне доложили, что спрашивают меня Шаляпин и Горький. Они пришли просить достать денег для помощи духоборам, высылаемым куда-то в Америку…»
Представьте себя на месте актрисы, сколько-нибудь известной или прославленной. К вам приходят, ну, кто угодно, из заинтересованных лиц, из студентов, из светских дам, с просьбой помочь кому угодно, но в данном случае Шаляпин, уже известный певец, и Горький, еще более известный писатель, – приходят к актрисе? Нет, с какой стати? Приходят к светской даме, известной в высшем обществе, среди крупного чиновничества и купечества, то есть там, где водятся деньги, несравнимые с их гонорарами. И она, конечно, помогла им и духоборам, и всем, кто нуждается, пользуясь вниманием к ней людей состоятельных.
«С той поры мы видались с Алексеем Максимовичем очень часто. Приезжая в Москву, он всегда заходил ко мне, подолгу засиживался… Он присылал ко мне людей из Нижнего с просьбой устроить их, сделать то или другое. Бывая у меня, он часто говорил, встречая много народу: «Место свято пусто не бывает».
Пьеса «На дне», репетиции с поездкой на Хитров рынок, роль Наташи, казалось бы, совершенно не подходящая для Марии Федоровны, успех спектакля предрешили все дальнейшее.
«В третьем акте ему понравилось, как я играла. Пришел весь в слезах, жал руки, благодарил. В первый раз тогда я крепко обняла и поцеловала его, тут же на сцене, при всех». Такого романа между актрисой и писателем во всей истории человечества не было, но сколько было наговорено тогда, и новая волна непонимания, лжи и откровенной клеветы несется вновь сегодня.