Сокровища животного мира

Сандерсон Айвен

А так как показываться они не собирались, а только все теснее смыкали ряды по обе стороны тропы, я почувствовал себя неуютно, и у меня созрел план дальнейших действий. Пользуясь методом, которым я овладел еще в школе и применял с отменным успехом в самых труднодоступных уголках Востока, я присоединился к хору — неуверенно и негромко, но со всевозрастающим энтузиазмом. Это привело к результатам, превзошедшим мои самые смелые надежды, хотя в данном случае лучше сказать — опасения. Мои лесные незнакомцы, дружно аккомпанируя мне, придвинулись еще ближе, — как мне казалось, ближе некуда, иначе они уже рискуют вывалиться из-под прикрытия зарослей.

Положение становилось опасным: если судить по силе звука,

сравнивая его с тем же звуком в человеческом исполнении, загадочные существа могли быть не просто крупными, а раза в два больше слона. Я принялся лихора­дочно перебирать в уме весь животный мир Западной Африки, мысленно роясь в своих зоологических познаниях. Подходящих кандидатов не находилось, разве что шимпанзе или кабаны, но шимпанзе сейчас сидят на деревьях, а кабаны, несомненно, дали бы знать о своем присутствии более открыто и честно. Любопытство мое разгоралось, но росли и опасения.

Спустя несколько секунд любопытство начисто улетучи­лось, как ни стыдно признаваться в этом профессиональному зоологу. Откуда ни возьмись передо мной возникла грозная образина: словно закутанная в серую шаль, она буравила меня злобными глазками из-под нависших нахмуренных надбровий. Она (или он) и я одновременно прекратили утробные рулады, и оба сказали от неожиданности «ух», да так дружно, что меня разобрал неудержимый смех. Но и смех мгновенно замер на устах, как только я в своей зоологиче­ской викторине наткнулся на ответ. Я и не подозревал, что дрилы (Papio leucophaeus), хотя они и родственники пави­анов, разгуливают такими многочисленными рыгающими от­рядами.

Я уже встречал павианов, и, хотя я очень интересовался их поведением и был не прочь вернуться в лагерь с отличным трофеем вроде того, что мирно восседал напротив меня, я все же помнил, что в их присутствии осторожность — высшее проявление мужества. Поэтому я встал и намеревал­ся удалиться, воображая, что выхожу из-за чайного стола в каком-нибудь аббатстве — хотя в жизни не пил чаю ни в каких аббатствах. Однако это непритязательное движение вызвало явный взрыв возмущения — вокруг меня раздалось пренеприятное сварливое фырканье. Старая леди (или джентльмен) напротив меня также поднялась, только на четвереньки, так что ее (или его) задняя половина оказалась на виду. В это время года обезьяний зад был ярко-розовым, и я ни к селу ни к городу вспомнил, что Гомер называл зарю «розоперстая Эос».

Эта демонстрация привела к потрясающим результатам. Кусты со всех сторон раздвинулись, и передо мной явился удивительный набор «братьев наших меньших», начиная с самца — тут уж сомневаться не приходилось — устрашающих размеров и до обезьяньих младенцев с бледными, плоскими личиками, нимало не напоминающими черные, вытянутые, как у собак, морды их «предков» и повелителей. Двигались они неторопливо, словно рассаживаясь по местам перед боксерским матчем; они болтали и похрюкивали, точь-в-точь как любая толпа двуногих любителей развлечений, предвку­шающая интересное зрелище.

Пока все рассаживались по местам, я потихоньку отсту­пал, пятясь по тропе, и пытался сообразить, какие у обезьян правила, когда дело доходит до драки. Джентльмен-тяжеловес, как видно, был назначен привратником. Он трусцой зашел мне в тыл и загородил тропу, утвердившись на трех валунах: по одному под каждой ногой, а на один он оперся узловатыми руками. Все это было очень неприятно, и я с трепетом ожидал продолжения программы. Но обезьяны сидели и перехрюкивапись — очевидно, следующий ход пре­доставлялся мне.

Не думаю, что вам случалось попадать в окружение предвкушающих развлечение павианов, а если и случалось, то вы, наверное, согласитесь, что в такой обстановке невероятно трудно изобретать развлекательные репризы. В голове было абсолютно пусто, а тут еще каждый раз, как я поворачивался,

та часть зрителей, что оказывалась у меня за спиной, пользовалась случаем захватить местечко побли­же, а поскольку быть лицом одновременно ко всем невоз­можно, круг начал катастрофически быстро сужаться. Вспо­минаю, как я с надеждой думал, что дрилы питаются растительной пищей, а я все же не растение, хотя, конечно, некоторое сходство есть. Тут старый джентльмен зевнул. Увидев его клыки длиной чуть ли не в десять сантиметров, я сильно усомнился в мудрых советах изучать животных в естественной обстановке. Мне помнилось, что почти любое животное, даже потревоженный тигр, обращается в бегство, если вы наклонитесь за камнем и сделаете вид, что бросаете его. Я незамедлительно применил этот прием, причем впопыхах не только схватил камень, но и запустил им в громадного зевающего самца с силой, которой сам в себе не подозревал. Все мы были несказанно удивлены, когда камень угодил в цель. Этот удар, как и сам неожиданный выпад, заставил зрителей отскочить, и вокруг меня очистил­ся просторный плацдарм. Мой противник здорово разозлил­ся, чего и следовало ожидать. Когда я наклонился за боеприпасами, он сделал пируэт и отплатил мне сторицей: швыряя землю задними лапами, с завидной меткостью метнул в меня попавшийся «под ногу» небольшой валун.

Это произвело фурор. Наконец-то представление нача­лось! Я вел круговой обстрел камнями, и, хотя одни вос­хищенные зрители отступали, другие — в тылу — перехо­дили в наступление, особенно тот джентльмен, что так слад­ко зевал. К этому времени он разъярился не на шутку и отстреливался то градом камней, то обильными плевка­ми, кружась, как в вальсе, так что передо мной оказыва­лась то оскаленная по-собачьи пасть, то вовсе не собачий зад.

Подобная тактика, подкрепленная ураганным каменным обстрелом в неумолимо сгущающихся сумерках, не только всерьез напугала, но и невероятно рассердила меня. Я едва не всадил в джентльмена порцию свинца, но сумел, к счастью, удержаться, так как знал, что этот козырь может понадобиться мне, когда начнется общая свалка. Она могла начаться с минуты на минуту.

Во время недолгого затишья в обмене любезностями, когда воцарилась почти полная тишина, один из самых мелких несмышленышей в толпе зрителей с воинственным писком бросил в меня комком земли, как мальчишка, подкидывающий мяч под биту в лапте. Это выглядело настолько потешно, что я, и без того взвинченный до предела, просто покатился со «смеху. Почему это меня так рассмешило, до сих пор не понимаю, может быть, вовсе ничего смешного и не было. Но как оказалось, лучше я ничего не мог придумать.

Мамаша схватила своего дрожащего и съежившегося от страха отпрыска, прижала к груди и бросилась бежать; за ней последовали остальные матери с детенышами. Оставша­яся «мужская компания» — с полдюжины самцов — принялась бегать туда-сюда с растерянным и сердитым видом, я продолжал хохотать и орать, как на футбольном матче, и вскоре понес несусветную чепуху исключительно на нервной почве. Я наступал на старого самца, вопя: «Гол! Наша взяла! Беги, беги, старый дурак! Бонжур, мадмуазель Кошон! Подай­те два кофе с молоком!» — при этом я исполнял, извиваясь змеей, отчаянную румбу вперемежку с другими экзотически­ми танцами из моего репертуара. Он застыл как вкопанный. Глаза его широко открылись, на морде появилось до смешно­го человеческое выражение. Он что-то пробормотал себе под но с. Можно сказать, что он был в шоке — не только озадачен и напуган увиденным, но и ошеломлен моим поведением. Несколько секунд он стоял, не отступая ни на шаг, с выражением неописуемого удивления на лице, затем его нервы не выдержали, и он отскочил в сторону, как собака. Вслед ему понеслись самые изощренные ругатель­ства на вульгарном лондонском диалекте. Он позорно бежал.