Солдат идет за плугом

Шляху Самсон Григорьевич

Девушки со смехом бросились врассыпную, будто стайка вспугнутых птиц, и сержант вдруг остался один.

Он весело расхохотался. Оглянувшись, схватил чью-то брошенную тяпку, отстегнул портупею с финкой и принялся полоть.

Земля была рыхлая, железо только что наточено, дело спорилось, и Тариф работал в каком-то упоении.

В его согнутой спине, в осторожных движениях, которыми он окучивал кустики ботвы, даже в его гимнастерке, раздуваемой полевым ветром, было что-то волнующе человеческое.

Девушки потихоньку вернулись каждая к своей полоске и взялись за

работу. Только одна Гертруда нерешительно и беспомощно топталась в сторонке.

Её тяпкой усердно работал сержант.

Глава II

Вспоминая безмолвие первых дней, солдаты считали, что теперь лед тронулся. И не только потому, что Асламов, представлявший, так сказать, военную власть, наконец сдружился с девушками (обходя неизвестно почему одну только Гертруду). Бельше всех помог наладить отношения с местными жителями Григоре Бутнару.

Уроженец южной Бессарабии, где когда-то было немало немецких колоний, он сносно говорил по-немецки. Поэтому, кроме обычных своих обязанностей, он выполнял еще и роль переводчика.

Сначала ему приходилось туго: ведь Асламов отдал на его попечение фуру, трех кобыл с жеребенком и сверх того надавал такую уйму поручений, что бедному солдату некогда было вздохнуть.

Тут уж за него вступился "батя" Кондратенко. Он питал особое расположение к Григоре, считал почти земляком и своим незаменимым помощником в "экономических исследованиях". Ему нравилось даже то, что Григоре почтительно называл его "баде" [29] .

29

"Баде" — обращение к старшему мужчине (молд.).

Между прочим, щегольскими сапогами своими он был обязан Григоре Бутнару. С того самого дня, Как украинец их увидел на ногах Григоре, он положительно лишился покоя. Как только Бутнару разувался, Онуфрий брал сапоги, начинал их разглядывать, дышал на их твердые глянцевые голенища, щелкал по ним пальцами, без конца любовался узкими фасонистыми носками, тройными сборами, растягивающимися как гармошка, поглаживал сверкающие шпоры, пряжки и упругие ушки.

Как-то, собравшись с духом, "батя" признался, что ему очень хотелось бы поменяться с Григоре сапогами.

— Як правду казать, — начал он, словно оправдываясь, — мои чеботы с твоими не поровняешь, и товар не тот — кирза — и хвасону нема. Так если ты согласный, то я тебе еще и придачу могу дать…

— А мне ничего не нужно, баде, — перебил его Бутнару. — Только бы они тебе по ноге пришлись, а то я чуть не покалечил себе ноги. Беда с этим модным фасоном.

"Батя" не дал ему договорить:

— Це ты про носки? — спросил он, с трудом снисходя к такому явному отсутствию вкуса. — Гм… Да-а…

Через несколько минут Кондратенко уже щеголял в сапогах Григоре Бутнару. Натянуть их, признаться, пришлось без портянок, иначе не лезли, да и ступать надо было деликатно, чуть касаясь пола. "Батя" ходил с такой гримасой на лице, словно всячески старался не разбудить кого-то — и

все-таки разбудил.

Однако обмен состоялся. Кондратенко и не думал идти на попятный, напротив, он был признателен молдаванину и считал себя его вечным должником.

Сколько раз "батя" спорил с сержантом, вступаясь за "земляка".

— Хлопец же специальность имеет — оружейник. Це одно. А ты подумал, сынку, что он еще и по-немецки говорит, переводит…

Но сержант холодно выслушивал доводы старого солдата.

— Оружейники нам теперь не нужны. И дипломатию тоже разводить ни к чему. Немцам хлеб нужен. Разговорами их не накормишь. А вот сам ты зря обмундирование снашиваешь. Помог бы парню, если видишь, что не справляется!

"Ишь ты — "помог"! Так он сразу и поможет!"

Впрочем, помогать и не пришлось, потому что Григоре скоро привык к своей работе и даже полюбил ее. По дороге в поле и обратно возчик пел, сидя на передке фуры, болтал со своими пассажирками: все-таки упражнение в немецком языке. Этот парень — такой добродушный и веселый — пришелся немкам по душе. Все старались залезть именно в его фуру. И первый деревенский хор тоже сам собой составился в этой фуре.

Получилось это очень просто.

Однажды утром, когда девушки, втиснувшись в повозку, отправлялись на работу, одна из них несмело запела песню. Остальные уныло слушали ее — никто не подтягивал. Так проехали полпути. Видя, что никто не подпевает, девушка смутилась и замолчала.

И тут раздался другой голос — это Григоре запел ту же песню по-молдавски.

А летом, когда урожай поспевает, тик-так, Наш мельник дощатый лоток открывает, тик-так, Поет колесо, поет и кружится, тик-так, И мелет в муку золотую пшеницу, тик-так, тик-так, тик-так, тик-так.

Припев подхватили уже все девичьи голоса. Так возник хор.

Скоро у жительниц Клиберсфельда не было секретов от Гриши: его не боялись, ему доверяли. Григоре посмеивался, уверял их, что жизнь наладится, был со всеми одинаково вежлив.

Но немки отлично знали, что у него нет "паненки". А Григоре и не глядел на женщин. Он ждал демобилизации. Правда, два года службы в румынской армии и четыре года войны отняли у него юность — ничего! Он себе "паненку" дома найдет. И уж, конечно, — не немку.

Не нравилась молдаванину эта промозглая Германия, эти серые замки с окошками-бойницами. Все дышало унылым казарменным духом: "Stab", "Herr Kommandant", "Schneller", "Schneller"!..

Пригласишь немцев в воскресный день на совещание, являются непременно строем, маршируют, да еще шаг отбивают: "Eins-zwei-drei… Eins-zwei-drei…"!

…Фура неспешно катилась по дороге, лошади бежали трусцой… Григоре вспоминал первые недели жизни в этой немецкой деревне. Как только солдаты приехали, им пришлось прежде всего познакомиться со старым близоруким Иоганном Ай.