Солдат по кличке Рекс

Сопельняк Борис Николаевич

— Там уж стрелять-то некуда — и так весь в дырках.

— Я найду!

— Отставить! — отрубил Громов. — Ефрейтор Мирошников, ваша работа?

— Так точно.

— Полдиска? А он дышит. И даже за рукав цапнул! Тащите в мой блиндаж, там разберемся.

Освободился Громов часа через три. По дороге из штаба заглянул в медсанбат, рассказал о своем пленнике, и вместе с хирургом они отправились в блиндаж.

— Ты смотри! — удивился Громов. — Живого места нет, а дышит. С такой собакой стоит повозиться.

— Зачем? На кой черт собака-инвалид?

— Хотя бы для потомства. Ты смотри, какой рост, какая грудь!

А ноги! На таких поджарых ногах можно пробежать километров тридцать. Пес еще молодой: шерсть гладкая, шелковистая, да и зубы белые. Ему года три — не больше.

— Не болтай чепуху! — взорвался врач. — На этих поджарых ногах он догонял наших ребят, а белыми клыками одних калечил, других убивал. По-дружески прошу, пристрели — и делу конец! Да с такими ранами он не жилец, как врач говорю.

— В принципе ты, конечно, прав, — вздохнул Громов. — Но ведь… Был у меня до войны друг — соперник на ринге. Он служил в милиции проводником сыскной собаки. Кое-чему я у него научился. Ты не представляешь, что может сделать хорошо дрессированная собака! Взять хотя бы эту. Ведь какие ребята ходили за «языком», а пес их обнаруживал. Поставишь собаку на ноги, попробую передрессировать. Не удастся — можно и пристрелить.

— Ну и темный же ты мужик! — не успокаивался врач. — Ты хоть представляешь, что такое рефлексы первого и второго порядка? Думаешь, в благодарность за тушенку пес начнет ловить фрицев? Черта с два! Первое что он сделает, — перегрызет тебе глотку.

— Это уж моя забота. Главное — поставь на ноги.

— Ну, смотри, Виктор, я тебя предупредил. Возьми-ка бинт и свяжи пасть, а то в агонии может так хватануть…

После осмотра врач заявил, что собаке осталось жить с полчаса, но если Громов настаивает, он может вправить суставы и наложить гипс. Можно также промыть все восемь ран, к счастью, они сквозные, и сделать пару стрептоцидных уколов.

— Пошли кого-нибудь за Машей, — попросил он. — Пусть принесет мою сумку. Да и без ассистента не обойтись.

Когда Маше сказали, что доктор Васильев велел взять его сумку и на всех парах нестись в блиндаж капитана Громова, она так и осела. «Неужели что-то с Виктором? Неужели он промолчал о ранении и теперь исходит кровью?… С него станется, он такой: молчит и зыркает своими синими глазищами. Господи, а как они голубеют, когда…» У Маши сладко заныло под сердцем. Эх, война-злодейка! Кому горе и разлука, а ей — любовь.

Любовь… Маша даже улыбнулась, вспомнив, как они познакомились, причем, сами того не ведая, второй раз. Позже, гораздо позже это выяснилось, но тогда… Нет, этот день не забыть до самой березки. В Сталинграде добивали Паулюса. Немцы сопротивлялись отчаянно. Гвардейскому полку, в котором воевала Маша, предстояло преодолеть сорок километров. Так вот гвардейцы шли их три недели! Скольких раненых спасла тогда Маша!

Но у какого-то полуразрушенного здания задело и ее — осколочное ранение в живот и в голову. От потери крови, пронизывающего ветра и мороза Маша превратилась в ледышку, к тому же была без сознания. Очнулась, когда кто-то пытался снять с нее валенки — они примерзли к ногам. Открыла глаза — все видится розовато-красным. Натопленный подвал. За стеной — шум боя. Незнакомый старший лейтенант осторожно стаскивает с нее валенки.

— Разрежьте, — чуть слышно шепнула Маша.

— Ожила! — обрадовался офицер. — Молодец! Умница! Ноги целы, ты не

волнуйся, просто валенки жалко.

— А глаза?! Что с глазами?!

— А что глаза? В порядке глаза! — преувеличенно бодро сказал он. — Это кожа. Понимаешь, тебя по лбу царапнуло. Ничего особенного, просто лоскут кожи отсекло: он-то и мешает смотреть. Не трогай! Я сам! Малость оттает, кожа размякнет — и я посажу ее на место. А про живот не думай, рана пустяковая. До свадьбы заживет.

— Нет, старлей, не заживет, — слабо улыбнулась Маша.

— Как это не заживет?! Обязательно заживет! Разведка все знает — и про прошлое, и про будущее! — хохотнул спаситель, сверкнув синими глазами.

— Была уже… свадьба, — вздохнула Маша. — И слава богу, что была. А то бы кто меня взял, такую… уродину. Ни бровей, поди, ни лба не осталось. Нос-то хоть есть? — пыталась шутить, дрожа от страха, Маша.

Офицер наклонился к самому лицу, осторожно снял кроваво-ледяную корку, приподнял лоскут кожи и посадил его на старое место. Потом умело наложил повязку. Но Маша уже ничего не чувствовала — она снова потеряла сознание. Последнее, о чем она подумала, — знакомые глаза. Где-то она их видела. Вот только где? Да разве всех упомнишь? Сколько раненых прошло через ее руки, сколько видела глаз — умоляющих, сухих, злых, плачущих, подернутых пеленой смерти. Но цвет? Нет, на цвет она не обращала внимания. «Не ври, Машка, — сказала она самой себе, — раз запомнила — значит, обратила…» В госпитале она попыталась узнать, что за старший лейтенант вытащил ее из-под обстрела и оказал первую помощь, но этого никто не знал.

И вот теперь ее спаситель истекает кровью в блиндаже, а она, как девчонка, вспоминает подробности первого свидания. Маша схватила сумку и выскочила наружу. Бежала что было сил, но когда распахнула дверь, от возмущения и радости потеряла дар речи. Громов и Васильев потягивали из кружек чай и, от души смеясь, рассказывали анекдоты.

— С ума посходили, — выдавила она. — Мальчишки…

Маша хотела сесть на топчан и тут же по-девчоночьи отчаянно завизжала.

На тюфяке лежал здоровенный окровавленный пес. Было видно, что он беспомощен и вообще не жилец, но даже сейчас собака внушала страх. Кавалер ордена Красной Звезды и медали «За отвагу» младший сержант Мария Орешникова отскочила в противоположный угол и опустилась прямо на пол.

— В-вы что?! Т-ты что?! — дрожащим голосом сказала она. — Откуда здесь эта тварь?! — зашлась в скандальном крике Маша. — Неужели это та самая гадина, которая калечила наших ребят?! Сколько парней пропало! И каких парней! Разведчики же! Один пятерых стоит! Я заметила, я заметила, как бережно ты тащил этого ублюдка! — сузила она глаза на Виктора. — Я — убитого Сидоренко, а ты — фашистскую падаль, из-за которой он погиб. Ну и что теперь?

Виктор давно привык к резким переменам в настроении Маши. Правда, он не понимал, в чем причина, но старался объяснить тем, что на войне и мужики-то частенько теряют самообладание, а женщине куда труднее. К тому же Маша не телефонистка и не госпитальная медсестра, которые и немцев-то живых не видели. Маша все время на передовой, все время под огнем. Как ни берегут солдаты девчонок-санинструкторов, а достается им по первое число: вытаскивать здоровенных мужиков из-под обстрела, перевязывать их, утешать, отстреливаться от немцев — это, конечно, не делает характер мягче.