Солдат трех армий
Шрифт:
После паузы, во время которой он снова разглядывал листовку, командир дивизии продолжал:
— Однако господа из этого комитета допускают одну ошибку. То, что они ведут яростную кампанию против нашего командования, это я еще понимаю. Они считают, что их продали. Но то, что они призывают перебежать к противнику, это глупо.
Закончить войну — по мне, пусть будет так. Но не здесь, а на Западе. Нам нужно нанести большевикам поражение либо надо сматываться.
— Как я должен это понимать, господин генерал?
— Мы должны на Западе
Генерал вперил взгляд в пространство. Потом он налил нам по стакану коньяку и спросил:
— Каково настроение солдат? Думаете ли вы, что подобные листовки на них могут подействовать?
— Невозможно каждому заглянуть в душу, господин генерал. В общем теперь чаще и громче ворчат, чем раньше. Но не бунтуют. И я не думаю, чтобы кто-нибудь был способен перебежать к русским.
— Вы полагаете? Что солдаты боятся выстрела в затылок?
— Конечно, ведь они хотят выжить.
— Видите, мой дорогой, в этом суть. Солдаты покидают позиции, как только русские открывают огонь. Нам стоит большого труда их остановить. Что же будет, если под влиянием этих листовок и пропаганды, которую русские ведут через громкоговорители, им придет в голову мысль, что можно убежать вперед, а не назад? Если солдаты решат, что пленные там, на другой стороне, остаются живы, что тогда?
— Разрешите говорить откровенно?
— Разумеется, я для этого вас и пригласил.
— Наши старые солдаты устали. И все же на них можно положиться. Некоторые роты, окажись они без обер-ефрейтора, превратились бы в стадо. Молодое пополнение приходит к нам без того подъема, какой наблюдался в прошлом. Дисциплина ослабла.
Пока еще каждый делает свое дело, но без воодушевления. Я это замечаю по себе.
Правда, я и сегодня еще верю, что мы победим, я только не знаю, каким образом, и у меня нет охоты над этим размышлять. Я просто устал, господин генерал.
— Чепуха, с вами происходит нечто совсем другое. Вы служили в пехоте и чувствуете себя у нас не в своей тарелке. У вас нелады с начальником оперативного отдела. Я это знаю. Но, мой дорогой, не падайте духом. Выпьем.
— Ваше здоровье, господин генерал!
— О нашем разговоре никому ни слова, ясно?
Наступила пауза, во время которой генерал-майор Келлнер снова углубился в чтение листовки. По временам он покачивал головой. Внезапно он задал новый вопрос:
— Как себя ведет командир первой роты обер-лейтенант Дуэ?
— Очень хорошо, господин генерал.
— Он мог бы принять ваш дивизион?
— Так точно, ведь он уже командовал им после гибели моего предшественника и вплоть до моего прибытия.
— Правильно, я и забыл об этом. Кстати, как вы себя чувствуете? От доктора Хабермана
— Меня уже однажды оперировали. Доктор Хаберман находит, что у меня нагноение в гайморовой полости.
— Послушайте, дорогой! Послезавтра я уезжаю в отпуск. Похоже, что русские временно нас здесь оставят в покое. Дивизией будет командовать начальник оперативного отдела. Если я вас обоих здесь оставлю, начнутся скандалы. Почему вы не ладите?
— Начальник оперативного отдела узнал из моего личного дела, что в отделе комплектования на меня было наложено взыскание. Вероятно, он решил, что я человек строптивый.
— Ну, вы-то действительно порядочный нахал. Вы берлинец, я пруссак, а эти господа — из Нижней Саксонии, характеры у вас разные. Послушайте, едем со мной и подлечитесь как следует! Согласны?
Я недолго размышлял. Мне хотелось избежать столкновения с начальником оперативного отдела, а лечение мне было необходимо. Поэтому мое «так точно» последовало столь быстро и прозвучало так радостно, что генерал расхохотался.
История с Зейдлицем и Национальным комитетом не выходила у меня из головы. Я уже больше не мог избавиться от впечатления, что составители листовок были правы, когда спрашивали, почему и зачем мы воюем. Но с другой стороны, я считал, что нельзя просто прекратить борьбу. Я также не мог составить себе какое-либо представление о том немецком демократическом государстве, о котором говорилось в листовках. В Веймарской республике я разочаровался. Я ни в коем случае не желал возврата к аналогичным условиям.
Я сделал ставку на национал-социализм; с этим «новым порядком» я связывал надежды на лучшее будущее моего отечества. Но мне были противны методы нацистской партии и ее вмешательство во все сферы жизни; однако Гитлер оставался для меня исключением. Вероятно, немалую роль играло то, что в качестве верховного главнокомандующего вермахта он был моим начальником, и я считал, что обязан при любых обстоятельствах повиноваться и сохранять ему верность.
Хотя меня раздражали лживые сводки вермахта, а нелепые приказы ставки фюрера часто возмущали, все же обвинения, содержавшиеся в листовках, вызывали у меня внутреннее сопротивление. Гитлер — преступник, и эта война — позор для Германии?
Нет, это не так. Правда, я уже не верил в полную конечную победу, но я надеялся, что возможен сносный итог войны, но только не поражение, в крайнем случае — ничейный исход. Таким образом, я продолжал покорно выполнять приказы. Для моих тогдашних настроений является показательным то, что я с такой охотой согласился на предложение командира дивизии отправиться на лечение.
Я взял с собой денщика, который уже полтора года не был в отпуске. Нам понадобилось три дня, пока мы наконец в Дебрецене попали в поезд для отпускников, который шел через Будапешт в Вену. Там наши пути разошлись. Генерал уехал в Ганновер, а я — в Кольберг, в больницу, где меня оперировали.