Солдат великой войны
Шрифт:
– Ты благодарен за то, что у тебя есть? – спросили они, их губы искривились в горьких улыбках. Потом лидер добавил: – Ты кусок дерьма в подземной темнице, ты сидишь на картошке с солью и служишь умирающим отбросам умирающего мира. За это ты благодарен?
– Да, – ответил Алессандро после короткого раздумья.
– Почему?
– Я знаю, кем я был, что имел, чего мне недоставало. Я закрываю глаза и вижу лица. Даже закрывая глаза, я вижу свет. И я знал человека в Альто-Адидже, миланца, который держался за свою винтовку и после того, как ему отрубили пальцы. Разве это не странно? – спросил Алессандро. – Я верю в Бога безо всякой надежды, в Бога великолепия
– Эти иллюзии – твои иллюзии, – ответил глава делегации, – и твое наказание. Если бы ты сумел освободиться от них, почувствовал бы нечто такое, что мог бы понять как божественность. Освободился бы от тяжкого бремени.
– Я освободился бы от бремени любви и прибыл бы к воротам смерти без решимости, без целеустремленности, без борьбы.
– Скажи, – спросил его глава делегации, – зачем решимость у ворот смерти?
– Жизнь так быстротечна, что целиком проходит у ворот смерти, и ценность решимости в том, что она ускоряет жизнь.
– Я нахожу, что понять это трудно.
– Разумеется, находишь, – подтвердил Алессандро. – Разумеется, находишь. Ты не видишь света. Свет ничего тебе не говорит. Не несет для тебя никакого послания.
После их ухода он лежал на своей койке, глубоко несчастный, и пытался думать о Риме, представлял себе розовые здания и светло-зеленые пальмы, солнечные зайчики, прыгающие с крыши на крышу, черные тени под сенью парков, брызги воды, пляшущие над фонтанами под синим небом.
Он пытался, поглаживая лоб и вспоминая себя больным ребенком, когда отец держал его на руках, а мать медленно проводила рукой ему по лбу, найти утешение. Рубашка его отца пахла трубочным табаком, и руки матери говорили ему то, что он не запомнил бы, если б услышал. Высокая температура вызывала судороги, они боялись, что могут его потерять, и уже сделали все, что могли, поэтому просто держали его на руках и гладили по голове. Учащенно дышавший ребенок не отрывал глаз от окна, потому что ставни закрыли, но свет проникал в щели и врывался через трещины.
Снег падал галлюцинаторными серыми полосками за древними окнами дворца, Алессандро сидел за длинным деревянным столом, на котором ели военнопленные. Он и тысячи других злились и приходили в отчаяние от того, что оставались военнопленными, когда война уже закончилась, и думали, что, скорее всего, уедут домой к Рождеству. За окном таял свет, фонари становились ярче и теплее, цветом напоминая янтарь или солнце в Африке. Алессандро медленно ел картошку с солью. Каждому военнопленному давали пол-литра пива, чтобы картошка пахла хоть чем-то, и настроение немного улучшалось.
Он сел поближе к тому месту, где обычно сидели уборщики навоза. Ждал их возвращения из школы верховой езды и думал о побеге. Форма с золотыми галунами и медалями и липпициан [92] позволили бы ему добраться до любого места в столице. Он знал, где находится военное министерство. Мог говорить на пристойном немецком, причем с венгерским акцентом. Ему не составило бы труда изобразить нетерпеливого начальника, потребовать необходимые ему сведения, а получив их, он бы отправился на поиски пилота, даже на дальнюю границу империи. Но большинство пилотов, скорее всего, уже демобилизовались и жили в столице
92
Липпицианская лошадь выведена в XVI–XVIII веках в Австрии на основе старых испанских и неаполитанских пород. Лошадьми этой породы комплектуется старинная Испанская школа верховой езды в Вене.
Размышления Алессандро прервало появление уборщиков навоза. Выглядели они не военнопленными, а рабочими, которых подвергают нещадной эксплуатации. Они почти четыре года выгребали липпицианский навоз и за это время, похоже, уже смирились с тем, что деваться некуда.
Поначалу Алессандро сосредоточился на двоих, которые выглядели более аккуратными и цивилизованными, чем третий, неопрятный гигант с мясистыми красными губами и глазами навыкате, но эта парочка не пожелала и слышать о том, чтобы поменяться работой. А если Клодвиг узнает, а он обязательно узнает? Да и зачем Алессандро это нужно? К чему дергаться, когда до освобождения совсем ничего? Они не пожелали иметь с ним никаких дел.
С неохотой он повернулся к гиганту, от его выпученных, налитых кровью глаз его мутило.
– А ты как? – спросил Алессандро.
– Что как?
– Не хочешь поменяться со мной работой?
– Что надо делать?
– Ходить по коридорам и время от времени поднимать подносы. Можешь доедать оставленный шоколад, креветок, рогалики, послушаешь музыку.
– Что такое креветки? – спросил гигант.
– Морские продукты, – ответил Алессандро.
Гигант поерзал на скамье.
– А смысл? Почему ты хочешь оставить свою работу и взяться за мою? Зачем мне это надо? Тебе-то какая выгода?
– У меня… у меня начинаются жуткие головные боли, если я не провожу какое-то время на воздухе и не даю себе физическую нагрузку. Не люблю я работать под крышей, даже зимой. У большинства людей нет потребности быть под открытым небом, и они высоко ценят мою теперешнюю работу.
– Мне нравится моя работа, – ответил гигант. – Мы можем спать на сене, и никто нас не дергает.
– Вас что, не охраняют?
– Троих-то человек? С какой стати?
– Но вы же можете взять лошадь и ускакать?
– Да кто умеет скакать на лошади? – гигант огляделся. – На что мне это? Я никогда не слышал о креветках. – Его глаза блеснули, насколько могли блеснуть.
Алессандро воздержался от дальнейших вопросов, понимая, что накопившееся внутри может ненароком прорваться наружу. Так человек, раз за разом пересчитывающий монеты, обязательно выронит хотя бы одну.
– А кроме того, – на лице гиганта появилась похотливая улыбка, – ничего в твоей работе не сравнится с тем, что я имею в своей.
– В смысле?
– Клодвиг гомик. Все лакеи гомики. И многие наши парни, проведя столько лет без женщин, теперь тоже гомики.
– Но не ты.
– Не я. – Улыбка стала шире, из уголков рта потекли слюни.
– Потому что ты… ты…
– Что такое, не можешь этого сказать? Может, ты тоже гомик? Говори. Я это делаю.
– Делаешь что? – осторожно спросил Алессандро.
– Сношаю лошадей.
– И жеребцов тоже?
– Разумеется, нет. Только дам. Встаю на табуретку, закрываю глаза и представляю себе, что сношаю Квальяльяреллу, но вот попав домой, я, наверное, уже никогда не смогу опять сношать Квальяльяреллу. Наверное, придется найти работу в зоопарке. Когда-нибудь я поимею самку носорога, а может, и жирафиху.