Солдатами не рождаются
Шрифт:
– Я давно говорил, что этим дело кончится, – зло сказал уполномоченный про мальчика. – Даже писал по своей линии, чтобы забрали мальчишку от твоего предшественника Поливанова.
– Даже писал? – спросил Синцов.
– Писал, – сказал уполномоченный. – Такие мои права и обязанности. Чего ждал, тем и кончилось…
В словах его было больше горечи, чем зла, и Синцов, слушая его, почему-то подумал, что, наверно, он сам человек многосемейный. Может, оттого и писал, что представил себе своих собственных
– Где были? – спросил он уполномоченного. – Что-то я вас не видел сегодня.
– А я не при вас, а при батальоне. Мне вам глаза мозолить не обязательно.
– Однако все же пришли?
– Пришел, потому что в других ротах ничего больше не ждем, а здесь операция.
– Пришли принять участие?
– Вот именно. Еще вопросы будут?
– Не сердись, – сказал Синцов. – Это я так, сдуру кусаюсь. За мальчишку переживаю…
– Не один ты, – сказал уполномоченный. – Хоть бы теперь на хирурга хорошего попал, чтоб вы не зря старались…
– Прохорова жаль, – вздохнул Завалишин. – Такой был беззаветный, безотказный старик. Ильин, когда с глазу на глаз, его всегда батей звал…
– Значит, на КП у нас теперь один Ильин остался? – спросил Синцов.
– А вот и связь… – сказал адъютант, поднимая трубку затрещавшего телефона. – Ильин вас просит.
Голос Ильина показался Синцову в телефон не таким, как обычно, хотя докладывал Ильин четко и ясно, как всегда: все в порядке, связь со всеми ротами есть, скоро должны доставить людям горячую пищу… Он звонит уже из другой землянки. В той, где были раньше, теперь КП полка. Левашов уже там, и Туманян должен скоро прийти.
– Позвоните им по двойке, когда у вас готовность будет. Левашов повторил, чтоб спросили «добро», прежде чем начинать.
– Через пятнадцать минут позвоню, – сказал Синцов.
И еще раз подумал, что хотя Ильин говорит как всегда, а голос у него не такой. Может быть, уже узнал про свою минометчицу, что ее больше нет на свете. И, подумав об этом, не стал говорить сейчас про убитого ординарца, положил трубку и повернулся к Завалишину.
– Зачем мальчишку с корреспондентом отпустили? При вас приказал, чтобы не шел со мною…
– Я на телефоне был, – объяснил Завалишин. – А когда вышел, они уже…
Синцов махнул рукой. Не хотелось больше говорить, все это теперь уже бесполезно.
В землянку вошел Люсин.
– Все выяснил об этом вашем герое, – сказал он, войдя. – Материал будет исключительный!
Синцов поднялся ему навстречу.
– Закончили?
– В основном закончил.
– А раз так, то все. До свидания. И чтобы больше духу вашего не было у нас в батальоне! Рыбочкин! – повернулся Синцов к адъютанту. – Дайте бойца, пусть проводит старшего политрука в полк.
– Какое вы имеете право? – вспыхнул
– А иди ты отсюда к… – Синцов грубо и зло выругался, – пока морду тебе не набил. Понял?
– В дивизию сообщу о вашем поведении, – сказал Люсин.
– Хоть в армию, – сказал Синцов. – Что стоите, Рыбочкин? – обернулся он к адъютанту. – Приказано – делайте!
– Товарищ старший лейтенант… – поднимаясь, недоуменно сказал Завалишин.
Но Синцов остановил его рукой.
– Рыбочкин, что сказано?
– Пойдемте, товарищ старший политрук, – сказал Рыбочкин.
– Не понимаю вас, может, объясните? – сказал Завалишин, когда Люсин и Рыбочкин вышли.
– Богословский, объясните старшему политруку, как было дело, – сказал Синцов.
И пока Богословский рассказывал, он ни разу не вмешался. Ходил по землянке, сжав зубы, пытаясь унять вдруг заколотившую его дрожь. Откуда она, черт бы ее взял? От злости, от усталости, от всего пережитого за день? Или оттого, что через двадцать минут опять наступать? Если так, это хуже всего…
– А почему сразу его из батальона не отправили? – спросил Завалишин.
– А потому что еще светло было, убить могли, не имел права. А теперь имею, – сказал Синцов. – Так или не так? – Он остановился перед Завалишиным.
– Так. Но форма выражения… Может нажаловаться.
– А… с ним, пусть жалуется, – вдруг сказал уполномоченный. – Не подтвердим, и все.
– Не матерились, не матерились – и сразу разговелись, – сказал Богословский.
– Пора людей собирать, – сказал Синцов и первым вышел из землянки.
21
Предчувствия Синцова оправдались. До высотки дошли на удивление удачно – остались незамеченными до последней минуты.
Расчет оказался верным: немцы до сумерек ждали продолжения дневной атаки, ждали и перестали, а ждать ночной атаки еще не начали, не рассчитывали, что мы, имея за спиной столько огня, пойдем в атаку без выстрела. Помогла и несшаяся прямо в глаза немцам поземка, превратившаяся в метель. Как это часто бывает в бою, даже трудно сказать, что оправдалось – расчет или предчувствие.
А могло и не повезти! Взвод, который вел Богословский, отстал от других всего на минуту, и немцы успели осветить его ракетой и положить пулеметом в снег. Легли и лежали до тех пор, пока остальные, ворвавшись на высотку, не закидали этот пулемет гранатами. Могло случиться и с другими, но не случилось, а Богословский сплоховал: потерял людей и сам был тяжело ранен – лежал здесь, на высотке, в немецкой землянке, с перебитым коленом. Фельдшер уже перевязал ему ногу и пристраивал теперь поверх повязки шину из двух досок. Терпеть было нелегко, и Богословский постанывал сквозь зубы.