Солдатами не рождаются
Шрифт:
Синцов обернулся. В дверях землянки стоял фельдшер.
– Старший лейтенант Богословский по вашему приказанию вывезен санями.
– Хорошо, – сказал Синцов.
– Мне сказали, вы меня спрашивали…
Синцов посмотрел на него и понял: что спрашивал – знает уже давно, но решил, что теперь при корреспонденте наиболее безопасный момент явиться.
– Что с Котенко?
– Отправил вместе со старшим лейтенантом. Его и еще трех тяжелых.
– Обморожен?
Фельдшер запнулся. Хотел соврать, но не решился.
– Есть немножко.
– Имейте
– Больше не повторится, товарищ старший лейтенант.
– У меня все. – Синцов, пересилив злобу на фельдшера и нежелание иметь с ним дело, выпростал руку из лямки и положил на стол. – Посмотрите.
– Я же вам давно говорил, товарищ старший лейтенант! – с преувеличенной укоризной воскликнул фельдшер.
Пока он делал свое дело. Синцов молчал; молчал и Гурский. Хватило ума понять, что больно. Сдерживаясь, чтобы не охнуть, Синцов заметил взгляд Гурского. Рана и в самом деле имела неважный вид и здорово болела. А главное, почти не двигались большой и указательный пальцы. Это хуже всего.
Фельдшер делал свое дело молча. Человек, видимо, дрянь, но дело знал. Только когда снова забинтовал руку и сделал из свежего бинта лямку, сказал:
– В медсанбат надо, товарищ старший лейтенант. Ушиб кости, и, возможно, нерв порван. Запустить – можно руки лишиться.
Синцов молча посмотрел на него: «Кто его знает? Может, и в самом деле так считает, а может, спешит дать возможность начальству опереться на медицину и уйти в тыл. Бывает ведь и так, что вслух говорят: „Разрешите остаться в строю“, а про себя ждут, чтобы похвалили и не разрешили. В душу до конца не заглянешь. Я гляжу в его, а он – в мою…»
– Идите, – сказал Синцов.
– Мой долг предупредить.
– Идите.
– Жестко вы с ним, – сказал Гурский, когда фельдшер вышел.
– А вы раненым в снегу поваляйтесь, тогда поймете, жестко или не жестко.
– Л-люблю злых, – сказал Гурский. – Д-до войны, наверно, п-подобрей были?
– До войны был ни рыба ни мясо, – Синцов помолчал и добавил: – Плохо помню, какой был.
Он положил голову на здоровую правую руку и мгновенно заснул как убитый, даже не успев подумать, что засыпает.
В голове его возник и потянулся длинный, однообразный летний сон. Он шел летом, в жару, по лесу и знал и чувствовал, что это лето и жара, но идти было очень трудно, потому что в лесу лежал глубокий снег, и его это не удивляло, а только затрудняло. Он все время проваливался в снег и никак не мог вытащить ноги, а левой рукой заслонялся от бивших ему в лицо зеленых веток. Он знал, что там, за лесом, впереди – Волга, в неизвестно почему, но это было хорошо, что там Волга: Он знал, что как только он туда дойдет, все сразу станет хорошо. Но ветки ему все время мешали и больно били по руке, и каждый раз, когда он хотел посмотреть вперед, не видна ли еще там, за ветками, Волга, он никак не мог этого увидеть из-за руки, потому что рука была все время перед глазами. И это сердило его, и он пытался посмотреть вперед
Он проснулся от какого-то непонятного звука и еще во сне подумал, что он уже не спит, что его разбудили, и, рванувшись раненой рукой к телефону, больно дернулся о лямку и в самом деле проснулся…
На столе трещал телефон. Он покрутил ручку и взял трубку правой, здоровой рукой.
– Синцов слушает.
– Командир полка пришел, – сказал в трубку Левашов. – Ждем тебя.
Синцов положил трубку, встал и посмотрел на Гурского.
– Долго спал?
– Минут десять.
Глаза у Гурского были красные, растерянные, близорукие. Перед ним лежал блокнот, а рядом очки.
– Как мы до войны у себя в редакции говорили: «Набор еще в чернильнице!» – кивнув на блокнот, усмехнулся Синцов.
Гурский внимательно снизу вверх посмотрел на него.
– А в-вы еще к-когда-нибудь сами п-про все это н-напишете. П-помяните мое слово.
– Поживем – увидим. Посидите здесь, я отлучусь. А сюда Рыбочкина, адъютанта, пришлю.
– К-как в-вам угодно. В к-крайнем случае сп-правлюсь с-сам, – посмотрев на телефон, сказал Гурский. – Ск-кажу: рядовой необученный Г-гурский вас слушает.
В землянке у Туманяна было гораздо больше народу, чем ожидал Синцов.
Еще на пороге он разминулся с фельдшером и мельком подумал: «Ранило, что ли, кого?»
Но в землянке все были, слава богу, живы и здоровы. Кроме Туманяна и Левашова здесь был давешний круглый майор-артиллерист, и еще один артиллерист, незнакомый, и саперный капитан с топориками на петлицах шинели, и еще капитан – из дивизии, которого вчера мельком видел в штабе, и еще несколько человек, теснившихся сзади, не на свету. Обстановка прояснялась. Туманян пришел сразу с целой свитой, и это могло значить только одно: в масштабах полка уже решили завтра наносить главный удар по немцам с этого направления.
«Поэтому и батальон приказано собрать в кулак, и резерв – роту автоматчиков – бросают сюда. Раз здесь готовят кулак, то завтра и будут бить этим кулаком, то есть нами», – отторженно от предстоящей опасности, просто как о красной стреле на карте, подумал Синцов о себе и своем батальоне.
Туманян поздоровался.
– Как оцениваете обстановку и какие соображения насчет дальнейшего?
Синцов сказал то, что думал: теперь немцы всю ночь будут начеку. Большую высоту надо брать утром, после хорошей артподготовки, и главный удар наносить левей ее, отрезая немцам пути отхода.
Туманян кивнул. Очевидно, другого и не предполагал услышать. Теперь, после взятия этой малой высотки, дальнейшее решение напрашивалось само собой, при первом взгляде на карту. Видимо, он просто хотел проверить, что думает сам комбат о предстоящей ему завтра задаче. Комбат думал правильно, и на лице Туманяна отразилось сдержанное удовлетворение.
– После боя отдыхали? – спросил он.
– Немножко поспал, товарищ майор, – не уточняя, сказал Синцов.
– За взятие высоты благодарю и представлю к награде.