Солдатами не рождаются

Симонов Константин Михайлович

– Видал «В последний час»? Уже листовкой выпустили! – Ильин перестал ходить и взял со стола листовку, в которой было напечатано о пленении Паулюса.

– Видел в штабе полка.

– Факт победы, можно считать, состоялся, а нам еще воевать, – вздохнул Ильин и вдруг спросил: – Что, не дожидаясь завтрашнего, сдадутся, не допускаешь?

Синцов пожал плечами.

– Раз заодно с остальными не сдались, теперь без нового толчка навряд ли посыплются.

– Ну что ж, толкать так толкать, – сказал Ильин. – Хорошо было бы толкать тем, что вначале

имели. Сколько можно без пополнения!

– Праздный разговор. Давай еще друг другу пожалуемся. А дальше?

– Дальше воевать будем.

– Жалобы наши, конечно, с одной стороны, законные, – помолчав, сказал Синцов. – А с другой, в последних боях, грубо считая, имеем на каждые пять душ ствол. Никогда еще за войну такой артиллерии не имели.

– Так-то оно так, – сказал Ильин, – да не всюду у нее на горбу въедешь.

И они занялись практическими подсчетами, как и чем им придется в своих, батальонных масштабах завтра толкать немцев.

Утро прошло в хлопотах, а после полудня приехал Кузьмич наградить медалями разведчиков за пленение немецкого генерала. Разведчики, как водится, размещались тут же, рядом со штабом батальона. Они же и не положенная по штату разведка, они же и последний резерв, они же, в случае чего, и охрана штаба. Все – они.

Девяти разведчикам генерал самолично привинтил медали, а десятая осталась в коробочке. Разведчика Цыбенко вчера вечером ранило миной: шел с котелком от кухни, большим осколком выбило котелок из рук, а маленьким – самого по носу. Ранение было с большой потерей крови, но легкое – не дальше медсанбата.

– Нос у него был больно видный, римский, – усмехнулся командир отделения разведчиков Колесов. – Фриц на его нос позавидовал – укоротил. Теперь Цыбенко не жених у нас больше!

– Ничего, – сказал Кузьмин. – Мне в гражданскую белые всю башку изрубили, как капусту сечкой, а до сих пор бабы заглядываются, – сказал и первый засмеялся своей шутке.

Разведчики уже думали, что все – сейчас отпустит, но Кузьмич поманил еще раз адъютанта и взял у него из рук удостоверение и коробочку.

– А теперь при вас награжу вашего комбата…

Синцов даже растерялся. В первый день наступления за ту, взятую высоту и Туманян грозился представить, и Кузьмин обнимал, а потом не то забыли, не то в армии похерили. На этот раз, услышав вчера от Серпилина, верил, что дадут, но не ожидал, что так скоро.

Когда Кузьмич привинчивал ему орден Красной Звезды, Синцов вспомнил, как получал свой первый, тоже Звезду, под Москвой, из рук генерала Орлова. Вспомнил даже холодок, когда генеральская рука просунулась под расстегнутую гимнастерку. Так же было холодно, так же стояли у развалин под прикрытием стены, а через полчаса генерала Орлова убило рядом с ним. «Тоже был маленького роста, как Кузьмич, – тянулся, когда орден привинчивал», – вспомнил Синцов с внезапной тревогой, но отогнал эту мысль: не каждый день так, за здорово живешь, убивают генералов!

После награждения Кузьмич согласился пообедать, но был не в настроении. Водку только

пригубил, сидел и молчал, потом вдруг сказал:

– Вот так и живет и живет человек, и дальше жить думает. А судьба ему говорит: нет. Ну что ж, нет так нет… – К чему сказал, так и осталось непонятным, а спросить было неудобно. Потом спросил: – От вас ни с какой точки не наблюдается, как немцев через Волгу гонят?

Ильин сказал, что Волга у них ни с одной точки не просматривается: ее заслоняют развалины цехов.

– А я до вас у Цветкова был, – сказал Кузьмич. – От него с одной точки в бинокль просматривается. С самого утра ползут через Волгу, как черный змий. Уже много тысяч прошло. Мы наблюдаем, и они наблюдают. – Он повел головой, и Синцов и Ильин поняли, что он имеет в виду немцев, еще стоящих перед фронтом их дивизии. – Видят, а не сдаются. Утром опять в рупора душераздирающие средства применяли, но это им как глухому колокольный звон… Горячего у вас похлебал, а больше ничего не буду. Коли чаю дадите, выпью, да и поеду.

Пока ему заваривали крепкий чай, он сидел и молчал, продолжая думать о своем. Слухи, о которых Зырянов сказал Синцову, были верны. Ночью действительно созывали Военный совет, и на нем стоял вопрос, как быть с северной немецкой группировкой. Ждать или бить? Кто его знает почему, но Батюк первым спросил Кузьмича. Может быть, отвечай он не первым, послушай сначала других, он и заколебался бы в своей правоте и все вышло бы по-другому, но когда Батюк спросил его первым, он сказал первое, что было на уме:

– Для чего на них, дохляков, людей тратить, товарищ командующий? Нам люди и далее пригодятся. Погодим еще немного, пока голод их до ума доведет…

Сказал так, потому что, еще днем узнав о капитуляции Паулюса и считая это концом, приказал дать себе итоговую сводку учета потерь за все время боев. Из этой сводки выходило, что если даже удастся часть своих людей подгрести обратно в дивизию из армейских госпиталей, то все равно надо пополняться на две трети.

С этим в душе и поехал на Военный совет и сказал, как думал.

Батюк ничего не ответил, сразу дал слово следующему. Начали высказываться все другие командиры дивизий, и все предлагали наоборот: не ждать, а потратить сутки на подготовку и ударить.

Сначала Кузьмич надеялся, что его поддержит Серпилин. Но Серпилин тоже не поддержал его, а лишь предостерег других:

– Если кто считает, что ему суток мало, пусть говорит сразу. Подготовиться необходимо безукоризненно, чтобы покончить с немцами одним ударом!

Батюк, заключая Военный совет, не сказал о Кузьмиче ни слова, как будто его и не было. Сказал, что рад проявленному на Военном совете единодушию, и объявил свое решение – наступать второго утром. И, только уже прощаясь с отбывавшими командирами дивизий, негромко и спокойно, при всех, сказал Кузьмину, как видно, заранее приготовленную фразу: «Обошел вас молчанием только потому, что не хотел позорить ваши седины… Тем более вы с самим Фрунзе служили!»