Солдатский дневник. Военные страницы

Стеженский Владимир Иванович

А Берлин полнился слухами. Немецкие перебежчики рассказывали, что англичане разорвали военный союз с русскими и будут защищать столицу рейха вместе с вермахтом, что Гитлер уже встретился с Черчиллем и тому подобное.

В эти же дни нам стали известны и подлинные факты, как правило, трагические. На подземной станции городской электрички «Анхальтер банхоф» тысячи мирных жителей, спасаясь от бомбежек, втискивались вниз, давя и уродуя друг друга. А команда эсэсовцев взорвала большой универмаг «Карштадт», где погибло несколько сотен немецких женщин и детей. Был взорван туннель под Ландверским каналом, где прятались от обстрелов берлинцы. Более тысячи их погибло, утонув в хлынувшем водном потоке.

Но даже в эти страшные

дни берлинцы не теряли присущего им чувства юмора. Вот несколько ходивших тогда по городу анекдотов:

«Когда же кончится эта проклятая война? — Тогда, когда с Восточного фронта до Западного можно будет проехать на метро».

«Если Америка начнет войну с Россией, я буду воевать на стороне русских. — Почему? — Чтобы попасть в плен к американцам».

«Когда кончится война, я сяду утром на велосипед и поеду вокруг Германии. — А что ты будешь делать после обеда?»

И вот наступил самый великий день — Девятое мая.

До поздней ночи в кругу наших разведчиков мы праздновали Победу. Мы пили за тех, кто ждал нас все эти годы и верностью своей помогал нам уцелеть, пили в память наших фронтовых друзей, которые отдали свою жизнь до великого дня Победы, как и наш начальник разведки майор Юдаков. Но, между прочим, никто из нас не поднял стакана в честь «отца всех народов», Верховного главнокомандующего. Никто.

А дня через два я и еще два переводчика из соседних дивизий получили приказ прибыть в Берлин, в распоряжение главного военного коменданта города. В штабе корпуса мы узнали, что комендантом еще до взятия Берлина был назначен генерал-полковник Н. Э. Берзарин, бывший командующий 5-й ударной армией.

Наша троица шла большей частью пешком: мосты почти все были взорваны, автострады разбиты, а местами заминированы. За день с трудом добрались до юго-западной окраины Берлина. Здесь разрушений почти не было. В цветущих садиках стояли светленькие коттеджи в два-три этажа, казавшиеся безлюдными. Переночевав в каком-то бесхозном домике, двинулись дальше.

Картина города становилась все страшнее. «Центра Берлина не существует, — записал я в тот день свои впечатления. — Более жуткие разрушения трудно себе представить…» На уцелевших стенах выведено белой краской: «Убей девять русских!», «Берлин останется немецким!» И множество плакатов — силуэт крадущегося человечка, палец приложен ко рту, надпись «Молчи! Враг подслушивает!» А рядом на только что поставленных щитах — другие плакаты: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается. И. Сталин».

Но уже тогда среди развалин были видны группы немок с метлами, лопатами, носилками, расчищавших тротуары и улицы. Сохранившиеся кирпичи они аккуратно складывали у стен домов, а битый камень, черепицу и стекло сваливали в кучи, которые потом вывозили на грузовиках на одну из восточных окраин Берлина, где выросла огромная гора мусора, названная местными жителями Монт Кламотт (Хлам-гора).

К вечеру мы убедились, что идти дальше по незнакомым темным улицам не стоит. В уцелевшем доме вдруг увидели свет на первом этаже, постучались. Нас пригласили: то были французы, бывшие военнопленные, и симпатичная молоденькая немка, которую один из французов представил как свою жену. В комнате ярко горели свечи. На столе множество бутылок и тарелок с едой. Довольно хорошо говоривший по-русски француз рассказал: они работали на военном заводе неподалеку от Берлина. Вместе с нашими военнопленными и угнанными из России молодыми ребятами. Жили дружно, но размещались в разных лагерных бараках. Француз под аккордеон спел по-русски две песни: «Тачанку» и «Три танкиста». Остальные подпевали, тоже по-русски.

Когда мы немножко выпили, я спросил: «А вас не накажут за то, что были в плену да еще работали на военном заводе, помогая тем самым немцам?» Говоривший по-русски не сразу понял суть моего вопроса. Потом сказал: «Разве

ж мы виноваты? Мы не перебегали к немцам, нас взяли в плен, как и тысячи других. Виноваты в этом наши генералы, наши министры. Пусть с них и спрашивают».

Главная военная комендатура размещалась тогда в старом пятиэтажном доме, рядом с кинотеатром на улице Альтфридрихсфельде. Нас поселили в соседнем доме, где каждому предоставили отдельную комнату. На следующий день меня вызвал к себе генерал Берзарин. После довольно длительной беседы он предложил мне поработать у него в качестве личного переводчика. Я сразу же согласился, хотя в глубине души надеялся на скорую демобилизацию и возвращение домой.

У Берзарина были уже два переводчика, примерно моего возраста. Работали мы посменно, но дневные смены нередко затягивались до полуночи, а иногда продолжались и всю ночь.

Ежедневно генерал проводил совещания с работниками районных военных комендатур. Главная тема — приведение в порядок условий жизни берлинцев. Иногда приглашались и представители немецких антифашистских организаций, а мы обеспечивали синхронный перевод.

Запомнилось одно из таких совещаний, на котором обсуждался вопрос о создании первого демократического городского магистрата. Самым сложным оказался подбор кандидатуры на пост обербургомистра Берлина. Называлось несколько фамилий, в том числе видных немецких антифашистов, но все они, по мнению генерала, были слишком известны как жившие в СССР политэмигранты. После долгих обсуждений и споров (а нельзя забывать, что некоторые руководители германской компартии по политическому влиянию и связям с высшими советскими властями превосходили главного военного коменданта) остановились на кандидатуре беспартийного инженера, доктора Артура Вернера. Генерал Берзарин тут же послал к нему своего помощника и меня как переводчика.

Визит наш оказался напрасным. Услышав, какой пост ему предлагают, доктор Вернер замахал руками: «Нет, нет! Никакой политики! Я слишком стар для такой должности. Поблагодарите от меня генерала Берзарина, но такого назначения я принять не могу».

Смущенно попрощавшись, мы уехали обратно.

Когда помощник Берзарина доложил ему о неудачной миссии, генерал не на шутку рассердился:

— Не так надо было говорить с доктором Вернером! Вы должны были сказать, что от него теперь зависят покой и благополучие берлинцев, что взоры тысяч матерей и детей устремлены на него как на спасителя немецкого народа… И дальше в том же духе. Поняли? А теперь отправляйтесь!

Мы вернулись к доктору Вернеру. Помощник коменданта произнес длинную речь, которую я переводил с предельной торжественностью. На глазах Артура Вернера выступили слезы.

— Ну, если уж нет другого подходящего для этого человека, то я согласен. Так и передайте вашему генералу.

17 мая доктор Вернер официально вступил в должность обербургомистра Большого Берлина.

В дневное время в городе, особенно в восточной его части, становилось все многолюднее. После капитуляции Германии через Берлин прошло с востока около полумиллиона беженцев, значительная часть которых временно или постоянно обосновалась в бывшей имперской столице.

«По улицам разгуливают горожане, — писал я тогда в дневнике. — Уже освоились с обстановкой и чувствуют себя непринужденно. Женщины подходят к нашим солдатам и офицерам и просят дать закурить. Большинство берлинских женщин курящие. А когда приходят наши грузовики с продовольствием, то им перепадает иногда и сало и другие продукты. Мужчины стоят с пустыми трубками и умоляюще смотрят на наших военных: „Камрад, табак, битте, битте!“. Наши угощают… Моды здесь удивительные: девушки и женщины в платьях намного выше колен, а молодые мужчины в коротких, будто детских штанишках. Наши шутят: это они нарочно в таких ходят, чтобы не подумали, что они служили в гитлеровской армии и не отправили их в лагерь военнопленных…»