Солдаты, которых предали
Шрифт:
– А для вас, – обращается генерал ко мне, – у меня есть особенный сюрприз. Паулюс назначил вас командиром саперного батальона 16-й танковой дивизии… Ваш предшественник убит. Спокойно сдавайте свои дела, а потом явитесь лично к командующему. Недели через две, так я думаю.
Итак, я остаюсь в котле! Прекрасно, ничего другого я, собственно, и не ждал! В руки мне суют совершенно чужую часть. Насколько она сильна, никто сказать не может. При нынешних обстоятельствах переводят в совершенно незнакомую часть, в полностью моторизованный батальон, в котором днем с огнем не сыскать ни грамма горючего, а моих старых камрадов, которые мне так пригодились бы на новом месте, невзирая на лица распределяют по пехотным подразделениям. Только этого мне действительно не хватало!
– Сегодня,
Переговорив с Айхлером и вернувшись на «Цветочный горшок», решаю так: Фидлер будет командовать пехотной ротой, а Франц возьмет на себя командование полковым саперным взводом – остатком моего батальона. Рембольд, Туш и Хюртген, Адерьян и фон дер Хейдт пойдут командирами взводов к Айхлеру, а доктор примет так называемую роту снабжения, которая состоит из 200 легкораненых. Бергер останется при мне. Его, Глока, Ленца, Тони, а также Байсмана впоследствии заберу с собой в батальон. У всех вытянутые лица. Иначе и быть не могло. С мыслью, что нашего батальона больше не существует, особенно трудно примириться Паулю Фидлеру – свежеиспеченному капитану, а также Францу и Рембольду, которые только что стали один обер-лейтенантом, другой лейтенантом. Даже Хюртген, быстро акклиматизировавшийся в батальоне, не может скрыть своего разочарования:
– Поистине жаль, – говорит он. – Ну ничего, увидимся в Кобленце, на небе или в Сибири!
После нескольких часов, проведенных в генеральском блиндаже, где предавались воспоминаниям, желали генералу всего наилучшего, а сам он уверял нас. что куда с большей' радостью остался бы с нами в котле (никто ему, разумеется, не поверил), после трогательного прощания, при котором фон Шверин даже немного прослезился, и после бессонной ночи, когда я прощался с тем кусочком родины, каким был для меня потерянный теперь батальон, я наутро отправился в Питомник, чтобы лично отдать новые приказы подразделениям обоза. Кроме того, я хотел на месте посмотреть, как обстоит дело с нашим имуществом.
В тот самый момент, когда я пересекаю железную дорогу у Гумрака, вижу, как мимо последних домов деревни в направлении Питомника проезжает длинная автоколонна. На машинах я вижу лотарингский крест – это отличительный знак нашей дивизии. На передней машине – черно-бело-красный флажок – наш дивизионный штандарт. Все ясно: штаб дивизии следует в дальний путь. Решаю посмотреть, кто и что отправляется по воздуху на родину.
На аэродроме царит лихорадочная спешка. Колонна въезжает, все быстро вылезают из машин, самолеты уже готовы к вылету. Посторонних на поле не допускает охрана. В то время как над нами разыгрывается воздушный бой и один «мессершмитт» ловко пытается подняться выше двух русских истребителей, двери серо-белых самолетов раскрываются, и вот уже первые офицеры сидят внутри. Денщики едва поспевают за ними. С ящиками, чемоданами и бельевыми мешками они рысцой бегут вслед. В самолеты грузят два мотоцикла. Пока их втаскивают наверх – а это нелегко, ибо вес у них солидный, – я успеваю переговорить со штабным писарем, в глазах которого светится радость нежданного спасения. Он настолько опьянен этой радостью, что готов дать самые подробные ответы на все вопросы. Генерал хочет сразу же после приземления – предположительно в Новочеркасске – как можно скорее двинуться дальше на запад, согласно приказу разумеется. Автомашину, к сожалению, в такой небольшой самолет не втащишь, вот и везем два мотоцикла, оба заправлены до самого верха.
Правильно. Раз нас уже списали, зачем оставлять нам бензин? Важно, чтобы у этого господина со старинной солдатской фамилией было на чем побыстрее смотаться подальше в тыл, пусть даже транспорт такой неказистый. К тому же это производит такое преотличное впечатление: генерал на мотоцикле – совсем по полевому уставу, сразу видно, откуда он прибыл, что немало понюхал пороха! Тут сразу пахнет «героем Сталинграда».
В самолет сажают и двух русских военнопленных. Это необходимо, хотя в первый момент кажется непонятным. Но ведь для двух мотоциклов нужны два слесаря по моторам. Никто отрицать
Только двух человек из штаба я не вижу здесь: обоих дивизионных священников{34}. Одному из них я хотел передать письмо домой. Всего несколько строк, написанных в страшной спешке. «Патер, патер? – писарь напрягает память. – Ахда, обоих священников оставляют здесь! Ведь каждому из них уже за семьдесят, а места в самолете не хватает даже для самого необходимого багажа. Ах, господин генерал особенно сожалеет об этом, ведь он так уважает церковь. Но приходится выбирать: патер, мотоциклы или слесари – что важнее? Здесь все решает война, то, что нужно для нее. А без священника как-нибудь обойтись можно, как ни тяжело, Это может понять каждый, даже набожный человек»
А в этих ящиках что? Гм, продукты. Надо же о себе позаботиться. Правда, полет длится всего два часа, можно было бы и без еды обойтись, да кто знает, как там будет внизу, после приземления? Надо себя обеспечить. Вчера каждому отлетающему выдали по десять банок мясных консервов и по буханке хлеба, наконец-то снова набили себе пузо. А остатки? Конечно, с собой. А что же с ними еще делать? Войскам оставить? Или раненым отдать? Какой смысл, на всех так и так не хватит, только многие себя обиженными почувствуют. Нет, со штабом дивизии все в порядке, он о своих людях заботится!
Да, это верно. Каждый думает только о себе, рука руку моет. Интендантский чиновник заботится о хорошем питании господина генерала, не забыл захватить для него даже сигары, за это его и самого берут. Начальник отдела «чего прикажете» все делает сам, по возможности не обременяя господина генерала всякими мелочами, за это его и берут. Генерал приказывает выдать особый паек шоколада для «мозгового треста» своего штаба, зато у него самого будет меньше работы и больше времени, чтобы решить наконец вопрос: может ли человек стать офицером, если его отец крестьянин?
Облака собираются в кучку: небо тоже как-никак понимает, что господину генералу надо лететь из котла, Нужно укрыть вылетевшие самолеты от взглядов русских. Драгоценный груз в полной целости и сохранности выгрузят где-нибудь позади, где опасность не так велика. А впереди всех гордо будет шагать полководец, который выбрался из самого тяжелого угла Сталинграда – завода «Красный Октябрь».
На широком летном поле видны засыпанные свежим снегом блиндажи; они напоминают кротовые норы или же противотанковые препятствия, после того как по ним прокатилась волна танков. На верхних ступеньках круто ведущих вниз лестниц стоит в облике полузакоченевших солдат само нетерпение, вглядываясь в угрюмое зимнее небо, с которого через невыносимо долгие промежутки приходит помощь. Вопль о помощи беззвучно срывается с их плотно сжатых, побелевших губ. Они выглядят как братья, которых воспитал один суровый отец – война, и каждому из них досталась здоровенная порция битья. Они похожи друг на друга до неразличимости. Индивидуальность стерта. Страдания и лишения наложили свой отпечаток на их заросшие щетиной лица, проложили глубокие морщины на их пожелтевшей коже, заострили выпирающие скулы. Закутанные в одеяла и платки, с почерневшими бинтами, они одна-единая семья, трепетно ждущая спасения. Как одна снежинка гонима ветром к другой, так и я встречаю взгляд одного из них, выходящего из своего подземного убежища. Да это же доктор Хюнерман, мой старый приятель Карл Хюнерман! Он тоже узнал меня и теперь короткими шажками приближается к моей машине. Трясем друг другу закоченевшие руки.
– Не делай такого удивленного лица. Я не из тех, кто разнюхивает насчет самолетов! – восклицает он.
– А что же ты делаешь тут, на аэродроме? – спрашиваю я.
– Только что прилетел и жду приказа о дальнейшем назначении. На рождество был дома, в Кобленце. Там никто ничего не знал о распаде армии. На обратном пути в Берлине посетил своего брата-генерала, я тебе о нем когда-то рассказывал. Он внес полную ясность. Мы здесь списанные. И нам больше никто помочь не может.
– Зачем же ты прилетел сюда? Ведь мы же кандидаты в смертники!