Солдаты мира
Шрифт:
Но еще не известно, кем бы он стал, если бы много лет спустя не произошла неожиданная встреча со «Стремительным».
Десятиклассник Лешка Гренин сидел в читалке и готовился к штурму последнего экзамена. Для разрядки полистал свежий журнал. И вдруг далекой зарницей полыхнул в памяти тот день сорок первого года. На журнальном снимке был запечатлен корабль, горделиво несущий свою единственную мачту с флагом. Ну конечно это он, «Стремительный»! Над фотографией крупный заголовок — «Подвиг не померкнет в веках» и короткая заметка. Короткая, но оглушительная, как взрыв. Точнее, это
Вот что произошло за несколько минут до того, как Лешка почувствовал, что палуба сильно накренилась и в трюме погасла лампочка.
(Я это так вижу, словно сам стою на палубе теплохода вместо матроса, который запретил Лешке высовываться из люка. Даже больше, я нахожусь сразу на двух кораблях: на теплоходе и на «Стремительном», рядом с командиром и сигнальщиком Петром Семыниным, то есть дядей Петей.)
Наш берег был уже виден. Далеко, на кромке горизонта, темнели метелочки деревьев и казавшиеся игрушечными портовые краны. Четыре мили, не больше, оставалось до родного причала. И вдруг сигнальщик «Стремительного» крикнул: «Слева по борту — перископ подводной лодки!» И еще через минуту: «Слева по борту — торпеда!»
С этого мгновения время измерялось только секундами. Может быть, десять, может быть, пятнадцать секунд понадобилось, чтобы принять единственно правильное решение.
Торпеда неотвратимо неслась к теплоходу. Ее видели все, кто находился на верхней палубе. О ней не подозревали сотни женщин и детей, в том числе и маленький Лешка.
Нет, время теперь отсчитывалось не секундной стрелкой часов. И не в сторону прибавления. Время устремилось к нулю, к той точке соприкосновения торпеды с бортом теплохода, когда раздастся смертельный взрыв. Сама торпеда была сейчас чудовищным секундомером. Десять, восемь, семь, шесть…
Теплоход был бессилен отвернуть, и он грузно скользил уже обреченный, подставив торпеде беззащитный борт.
На «Стремительном» отсчитывали те же секунды. Опытный глаз командира сразу определил: торпеда пройдет метрах в двух-трех мимо форштевня «Стремительного» и ударит в теплоход. И когда оставалось уже несколько секунд до того, как торпеда пересечет курс, на «Стремительном» раздалась команда:
— Самый полный вперед!
Пять… Четыре… Три… Два… Взрыв!
Сколько ему надо, этому маленькому юркому кораблю? На него хватило бы и трети торпеды…
Сбоку теплохода вспыхнуло солнце, прогремел гром, и прах повис черным дымом над сомкнувшимися волнами. «Стремительного» больше не было.
А до нашего берега уже оставалось всего две мили, и уже шли навстречу корабли охранения.
«…В море дядя Петя, где же ему быть?» — вспомнил Лешка теплоходного матроса. Да, он был теперь в море навсегда.
С этим журналом, воскресившим подвиг «Стремительного», Лешка в тот же день отправился в военкомат и попросил, как только придет разнарядка, направить его в военно-морское училище.
Подожди, подожди, Борис, это еще не все. А кем же стал тот Лешка, где он сейчас? Интересно?
Так вот, тот самый Лешка — не кто
Вот такое письмо я давным-давно написал Борису мысленно, а взяться за перо никак не могу. Несколько раз принимался — ничего но получается, нет слов. И чем больше я о случае со «Стремительным» думаю, том меньше желания рассказать об этом Борису. Почему? Я и сам думаю: почему?
Как рассказать Борису о нашем «кап-три»? Поймет ли он, что, узнав о «Стремительном», я стал словно бы обладателем какой-то очень большой, очень личной тайны командира. Нет, Гренин не такой, как все, — это точно. Внешне вроде бы ничем не выделяется, а если присмотреться… Даже на палубе он расхаживает не как другие — по-своему, по-гренински, как будто не в ботинках, а в домашних тапочках. А по трапу летит, как мальчишка по лестничной клетке, презирая ступеньки. Говорят, что на человека накладывает отпечаток комната, в которой он живет, вещи, которые его окружают. Здесь, на корабле, наоборот — все, чего коснулся командир, словно намагничивается им, становится гренинским.
Любопытно наблюдать, когда он на ходовом мостике. Только прикоснулся к поручням — и уже наверху. Стоит как впаянный, как часть надстройки, которая была спроектирована и установлена еще на верфях. Ветер семь баллов — рвет полы накидки, дождь такой, словно кто-то швабрит наверху облака, а командир забыл про капюшон. И с фуражки не спустил ремешка под подбородок. И не дотронулся, чтобы придержать. Фуражка сидит как влитая. Тоже по-гренински — на сантиметр накренясь к правой брови.
Вот он взглянул на море. Но так, как мы смотрим, нет! Мне кажется, что к морю он относится, как к существу вполне одушевленному. И если действительно есть моряки, которые с морем на «ты», так это наш Гренин. Он посмотрел на волны так, словно спросил о чем-то, словно сказал: «Ну, ладно-ладно, хватит волноваться и ершиться, ты же, море, знаешь, что нам еще долго нести службу, а впередсмотрящие на баке промокли насквозь. Да и видимость ноль».
— К вечеру уляжется. — вслух скажет Гренин настолько уверенно, словно хорошую погоду ему пообещало само море.
И правда, к вечеру, глядишь, волны обмякли и потеплели.
Как все это передать Борису? Засмеет: «Мистика! Командир есть командир. И в голове у него одна лишь служба вперемежку с пунктами устава. А ты — «с морем разговаривает!»
Как объяснить Борису, что в командире я теперь вижу сразу троих: пацаненка Лешку, десятиклассника Алексея и капитана 3 ранга Алексея Ивановича Гренина. И все «трое» они по-разному и в то же время одинаково помнят о подвиге «Стремительного».
Действительно, что осталось в памяти маленького Лешки? Развалины? Матрос? Как смутна его фигура в клочковатом дыму бомбежки! Среди теплоходов Лешка ни за что не узнал бы того, на котором плыл вместо с беженцами. Но силуэт «Стремительного» мальчишка но мог забыть. Ведь рядом — крикни и тебя услышат! — плыл провожатым этот юркий кораблик, и с него весело махал флажками дядя Петя.