Солдаты невидимых сражений. Рассказы о подвигах чекистов
Шрифт:
Я и моя спутница, журналистка из «Известий», заняли один из маленьких столиков и, затерявшись, как мне казалось, среди многочисленных посетителей (была суббота), с интересом наблюдали разноликих «комедиантов».
На эстраде, не обращая ни на кого внимания, группа актеров заканчивала репетицию «Зеленого попугая» Артура Шницлера. Потом эту группку лицедеев сменила, при всеобщем оживлении, исполнительница злободневных частушек. Увы, это не была обычная эстрадная певица, подвизавшаяся ранее на подмостках «Аквариума» или «Буффа», — с частушками выступала достаточно известная Петербургу оперная актриса:
Эх, на улочках костерики горят, НамВслед за ней появился на эстраде толстенький пожилой человек в старомодном пенсне, с округлыми, плотными, словно раздутыми двусторонним флюсом, румяными щеками, пушистыми усами и седой испанской бородкой. В ученом академическом мире его считали газетчиком, в либерально-народнических газетах он слыл ученым. Он произнес речь следующего содержания:
— …Итак, современники, петербургский период российской истории кончается. Как баснословно он начался, так баснословно кончается на наших глазах… Петрограду быть пусту. В петровском парадизе, в николаевском аду горячего до слез хлебнула российская Федора! Но в аду все-таки жарко. Жарче, чем в бане. Теперь, — обвел он рукой зал, — этот ад замерзает без дров и обращается в белую пустыню. Замирает петербургская жизнь. Но даже и теперь, сидя в нетопленой горнице, на голодном пайке, без хлеба, без картошки, я не могу, не хочу, подобно другим, терзать свои пышные седые кудри (он похлопал себя по лысой голове) и вопить благим матом: «Погибла, погибла Россия!..» Ибо я все-таки чувствую, своим обывательским сердцем, самой печенкой своей ощущаю: Россия не погибла!.. Петербург погибает, но Россия не погибла. Живуча как кошка Россия. Как гигантская кошка допотопного пещерного периода. Не погибла Россия! — с увлечением воскликнул плотненький оптимист. — Ничего, братцы, худшее прошло!.. Вильгельм и немцы хотят нас доконать — не выйдет! Не обманывайтесь, современники, — листья и ветви российского дерева увяли, засохли, валятся вниз. Но корень жив. Грубая это будет государственность, мужицки-экономная, лишенная ненужных украшений, но — государственность!..
— С большевиками, профессор, или без оных? — раздался вдруг сухой насмешливый голос откуда-то сбоку от меня, но я не успел разглядеть в ту минуту его обладателя.
— Ну, господа… Ну, миленькие… без политики, без политики!
Это кругленький и бритый, на редкость подвижной как ртуть, директор кабаре озабоченно напомнил своим друзьям об обещании, которое они, очевидно, ему дали в свое время, но которое едва ли могли сдержать.
— За искусство, господа! Долой политику! За это — обещаю, господа, сюрприз… Сюда, сюда, голуба! — вывел он на середину зала очередную знаменитость: это был Игорь Северянин.
— «Поэза строгой точности» — таково название, — провозгласил певуче поэт.
— Поставьте перед ним жирандоли! Пусть они будут факелами его души!
Северянин, улыбаясь, взял в руки по бронзовому подсвечнику и, размахивая ими, стал читать нараспев:
Искусство в загоне, сознаемся в этом! Искусство затмила война! Что делать в разбойное время поэтам, Поэтам, чья лира нежна?Не успел он закончить свое стихотворное выступление, как разыгрался маленький, но показательный для этих «аполитичных» людей скандал.
— Стыдно! Русской интеллигенции стыдно за вас! — раздался чей-то женский голос в противоположном конце зала.
И оттуда же — хмельной и насмешливый:
— Фу-ты ну-ты! Ин-тел-лигенция, ишь!
— Фигляры вы, господа. Дряблые эгоисты! — истерически продолжала поэтесса из кадетской газеты. — Из дикарей, из руссо-монголов в боги не прыгнешь… У нас, по-вашему, политика недостойна внимания поэта? Ах вот как? Но Ламартин, господа, немножко
— Правильно, Зинаида Николаевна, правильно! — поддержал ее знакомый уже, сухой и резкий голос человека, иронически вопрошавший ранее профессора, за какую он русскую государственность: «С большевиками или без оных».
Голос этот прозвучал вблизи от меня. Я повел головой в ту сторону и сразу же узнал Сереброва: опираясь на палку, стоял желтоволосый, коротко остриженный, сухопарый человек в пушистом светлом кашне, один конец которого был перекинут небрежно через плечо. На какую-то долю секунды взгляды наши встретились, и я увидел серые, прищуренные глаза, внимательно всматривавшиеся в поэтессу-скандалистку. И рядом с Серебровым — другого человека: с круглым бритым лицом актерского типа, с ямочками на щеках, с коротким тупым носом и пухлой, словно ужаленной, верхней губой. Я с волнением подумал, знают ли уже н а ш и о том, что он здесь?.. И я досадовал, потому что не успел заметить, когда и с кем он появился в «Привале».
— Кто вы? — разорялась между тем истеричная контрреволюционная поэтесса. — Жалкие вы болтуны… Болтуны в тогах на немытом теле! И на что вы России? Ей куда нужней сейчас пять русских генералов. Да, да, да!
— Господа, господа… я убедительно прошу вас прекратить всякую политику! — взмолился опять незадачливый хозяин кабаре. — Одну минуточку, господа… Сообщение, достойное вашего трезвого внимания… Честное слово! — старался он привлечь внимание к своей персоне. — Заморские журналисты любят русское искусство. Нашему «Привалу» доставлены подарки. Консервы, лепешки и вино! Минуточку, господа! Через четверть часа это все поступит в продажу.
Шумные веселые выкрики были ему ответом. К нему подбежали и стали качать.
…Неподалеку от меня за круглым столиком какой-то худосочный, с седыми космами литератор, почтительно присев на кончик стула, просил снисходительно улыбающегося человека с тупым носом послушать его «лирическое стихотворение в прозе» о России. Я не меньше, чем этот жалкий пиит, жаждал, чтобы иностранец оказал ему побольше внимания. У меня были на то свои причины.
Человек с седыми космами загробным голосом стал нести какой-то бред о деревенском воскресшем боге, о неприкаянной родине и так далее. Но не успел он закончить своей духовной исповеди, как на пороге зала показались трое людей, не из числа обычных посетителей «Привала комедиантов», но лично мною с нетерпением ожидавшихся.
— Чекисты!.. — выкрикнул кто-то, и воцарилась мгновенная тишина.
В зал вошел хорошо знакомый мне по ВЧК, а раньше по работе в партийной организации Александро-Невского района Никита Денисов в сопровождении двух красногвардейцев.
— Граждане, спокойствие! — сказал Денисов. — Прошу всех остаться на своих местах. Проверка документов, ничего больше. Каждый сможет заниматься потом своим делом.
— А у кого нет при себе документов? — заблаговременно был задан вопрос.
— Вашу личность смогут удостоверить ваши товарищи, — последовало тотчас же успокоительное разъяснение Денисова.
И он занялся тем, для чего был послан сюда.
С момента его появления я уже не спускал глаз с соседнего столика, за которым сидел Серебров. Я не заметил ни волнения, ни тем более тревоги в его лице. Точно так же держался и его спутник. Не знаю, было ли это результатом нетерпения, обнаруженного Денисовым, или наши столики ближе других были к тому месту, откуда начал он проверку, но чекистский наряд через минуту-другую очутился рядом со мною и Серебровым. Серебров поднялся со стула, положил на столик трость, которая была у него в руках, и вынул из бокового кармана пиджака кожаный бумажник, в котором, очевидно, находились его документы. Не двигаясь с места, его сосед, продолжая попивать мелкими глотками рислинг, снял трость со стола и поставил ее сбоку от себя.