Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
Мазурин работал днем и ночью. С горечью вспоминал он Пронина. Всего несколько дней не дожил до революции этот бесстрашный человек, а как ждал он ее, как мечтал о ней! Приходили к Мазурину солдаты из других полков, настойчиво спрашивали:
— Комитеты эти, к чему они солдату — к пользе или ко вреду?
— Своих выберешь — к пользе, чужаков — ко вреду, — отвечал Мазурин.
— Ну, так. А война — кто с ней разделываться будет?
— Пока весь народ за это дело не возьмется, заставят нас воевать.
— А если
— Нет, не конец. Кто в новом правительстве? Помещики, фабриканты. Им война выгодна, они наживаются на ней. Как раньше нам с ними не по дороге было, так и теперь, — объяснял Мазурин.
— Вот оно что… Стало быть, они и мириться не будут, и земли своей мужику не отдадут?
— Не заставишь силой — не отдадут. А мириться тоже, по всему видно, не собираются. Требуют войны до победы. Но боятся народа. Народ сейчас в силе, вот и надо ему всегда сильным быть…
В полковом солдатском комитете, председателем которого был Мазурин, встречались разные люди, но больше всего пролезло туда эсеров. Они обещали солдатам землю, хвалясь, что только они составляют крестьянскую партию, и солдаты охотно записывались в их ряды, не зная, что в сущности представляют собою эсеры. Мазурин разыскивал, как драгоценные зерна, немногочисленных на Юго-Западном фронте большевиков, вызывал к себе рабочих, создавал партийные ячейки, старался держать связь с Петроградом, куда собирался съездить на несколько дней.
Солдаты, приходя в комитеты, часто жаловались на офицеров. Ссоры с ними возникали буквально на каждом шагу и по каждому поводу. Большинство офицеров полагало, что революция уже закончена, Временное правительство сидит прочно и война будет продолжаться до победного конца. Стихийное движение среди солдат за мир, нескрытая ненависть к офицерам пугали их: они видели, как армия уходит из-под их власти. Лишь немногие чувствовали себя хорошо. Среди таких был Петров. Он ходил с красным бантом, и когда Васильев, как-то приехав в полк, сказал, что не было приказа, разрешающего офицерам носить красные банты, Петров решительно запротестовал:
— Не сниму! Неужели не хватит с нас, Владимир Никитич, приказами жить? Теперь другое время!
— Как бы нас с вами это время жестоко не посекло, — грустно ответил Васильев. — Боюсь, затопит нас страшное солдатское половодье…
— Ну и пускай затопит! Ширь-то какая открывается, простор, свобода! Нет, теперь уж не посмеют не принять меня в университет оттого, что я бурсак. Шалишь!
И, соорудив из трех пальцев кукиш, Петров сердито сунул его под нос воображаемому врагу.
А комитеты все расширяли и расширяли свою работу и влияние. Так велика была бурная солдатская волна, так неудержимо катилась она вперед, что все пришлые, случайные и даже враждебные революции люди, которых, как сор и грязную пену, нанесло в комитеты, не могли помешать самому главному,
Наконец Мазурину удалось поехать в Петроград вместе с другими солдатскими делегатами. Была ранняя весна, тугие почки взбухали на деревьях, только что прилетевшие грачи хлопотали, строя гнезда.
Мазурин зорко наблюдал, что делается на станциях, в городах, слушал, о чем говорят в вагонах. Для него было прекрасным это зрелище вздыбленной революцией России, пытливые расспросы куда-то едущих людей. Все были беспокойны, все спешили, у многих в глазах светилась радостная взволнованность; но были и такие, что смотрели пугливо, недоверчиво. И если взглянуть со стороны, то могло показаться, что огромный плуг разворотил целину и свежеразвороченная земля пахнет по-весеннему и веет от нее могучей, черноземной, плодородной силой.
Из делегатов, ехавших вместе с Мазуриным в Петроград, выделялся Демидов — тульский крестьянин, самодовольно называвший себя эсером. Он радовался поездке, делегатскому званию и каждый раз разглядывал и перечитывал мандат со своей фотографической карточкой.
— Вот оно куда солдат поднялся! Сроду прежде такой чести не было. Одно слово — ривалюция! Заживет теперь мужик барином… на своей земле заживет!
— Как это на своей? — спросил его Мазурин. — Так тебе ее и дадут, держи карман шире!.. Твои эсеры еще долго воевать хотят, народную кровь пить…
Демидов задумывался.
— Война, она, конечно, не радость, — проговорил он. — Да ведь, понимаешь, рипарации эти, свободу защищать…
— Да не болтай ты с чужих слов, — усмехнулся Мазурин. — Просто скажи, подумав, что тебе, солдату и мужику, надо. Ну? Сорока ты или человек? Соображать нужно!
Демидов неуверенно посмотрел на него:
— А я… я соображаю… Эсеры, брат, за крестьян. Они нас в обиду не дадут, у них и программа такая…
— Ты своим умом живи, не чужим, — дружелюбно посоветовал Мазурин. — К жизни присматривайся, к людям, к тому, что кругом делается, тебя жизнь и научит.
— А научит, так мы на то согласны, — с неожиданной простотой сказал Демидов и вздохнул. — Мы только обману боимся. — И с завистью добавил — Тебе, может быть, и хорошо, что ясно видишь. А мужик — он ощупкой берет. Пока рылом не наколешься, не узнаешь, где хорошее-то лежит. Вот и ищешь…
Петроград встретил шумно и неприветливо. Был пасмурный апрельский день, тучи низко стояли над городом и в них тонули острый шпиль Адмиралтейства, массивные купола Исаакия. Мазурин широко раскрыл глаза, увидев по-прежнему на площади перед вокзалом царя верхом на битюге. Ему почему-то показалось, что памятник этот, напоминавший конного городового, должны были убрать.