Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
— Не убий, господин взводный!
— А если начальство прикажет убить?
— Убьем, господин взводный!
Ярость душила Машкова. Невыносимо хотелось ударить солдата, но он не решался.
— П-шел! — прохрипел он. — Скройся! В другой раз доберусь до тебя.
Карцев вместе с Мазуриным и Петровым примостились в углу за шкафом. Как-то стало легче после нападения Машкова, спокойнее на душе, словно после выигранного боя. Петров рассказал Мазурину, как усмиряли рабочих. Мазурин слушал внимательно.
— На фабрике плохо говорят о нас, — печально сказал он. — А ведь были в нашем полку хорошие работники… настоящие.
— Где же они? — спросил Петров.
— Одни ушли в запас, другие — на каторге… Одного расстреляли. Подпольщиком был… Завязал связи с фабрикой, выступал на тайных рабочих сходках, носил в казармы литературу… Одним словом, выдала какая-то сволочь. На допросах его мучили. Но никого не выдал. Допрашивал Вернер… Судили при закрытых дверях… Вот и все.
Чья-то тень мелькнула у окна.
— Кто тут? — окликнул Карцев.
Вошел Черницкий.
— Вот они где! А я думал — пошли в гости к фельдфебелю, водку с ним пьете. Дай закурить, Мазурин!
Вспыхнула спичка. Минуту было тихо. Карцев придвинулся к Мазурину.
— Нет, так нельзя, — сказал он. — Соберемся, поговорим. Спокойно мне тут все равно не жить.
Широкая рука Мазурина легла на его плечо.
— Потолкуем в другой раз, — вставая, сказал он. — Еще будет время. А сейчас поздно. Пойду.
Утром офицеры пришли в казарму раньше обычного. Васильев, Бредов и Руткевич заперлись в канцелярии и вызвали Смирнова. Зауряд-прапорщик тяжелой рысью пробежал по коридору. Наружные двери были заперты, дежурному запретили кого-либо впускать или выпускать. Вскоре все вышли из канцелярии и приказали взводным построить роту.
Васильев недовольно теребил соломенные усики. Бредов был равнодушен. На лице Руткевича, как всегда, светилось выражение радостной готовности.
— Взводных унтер-офицеров ко мне! — распорядился Васильев. Он приказал развести взводы к койкам и открыть солдатские сундучки. Предстоял повальный обыск.
Васильев ходил насупившись, едва глядел на вынутые вещи. Бредов то и дело отворачивался. Руткевич искал запретное с упоением. Заставлял солдат вываливать вещи на койки и, натянув предварительно серые лайковые перчатки, с азартом перебирал разные тряпки, карточки, письма.
Нашли несколько книжек, хранившихся у солдат без разрешения ротного командира, неотправленные письма с жалобами на тяжелую жизнь.
— До чего же неблагодарный народ! — сокрушенно разводя короткие, толстые руки, говорил Смирнов. — Сколько на них забот тратишь, и все зря — не чувствуют, не понимают.
И, подскочив к одной из коек, откинул одеяло.
— Ну, когда вы, свиньи,
Едва солдаты попили чай, как скомандовали идти в караул. Обозленные солдаты надевали шинели, просовывали ремешки подсумков через пояса. Роздали патроны. Привычным движением солдаты вскидывали винтовки, закрывали затворы. Смирнов прошелся перед фронтом, выругал кое-кого за плохую заправку, и роту вывели во двор.
Карцева вызвали в ротную канцелярию. Смирнов, взглянув поверх очков, передал его ефрейтору Защиме:
— На гауптвахту, отбывать арест!
Защима сунул бумагу за рукав шинели, прицепил к поясу штык в желтом кожаном чехле, и оба пошли.
Гонимый ветром снег падал наискось, колол лица. Прошел низенький человек в рваном полушубке и разных валенках — один серый, другой черный — и несколько раз оглянулся.
— Смотри, смотри, — проговорил Защима, — как солдата под арест ведут. А какое в том удивление? Так каждый день бывает. Постой. — И вдруг Защима остановился. — А зачем я, в самом деле, тебя веду?
Тугая, недоуменная улыбка выдавилась на его синих губах.
— Боюсь я своей думки, — шепотом сказал он. — Сполняй свою службу, государственный ефрейтор Защима, сполняй и не думай.
Понурясь, он пошел вперед и возле гауптвахты сунул Карцеву помятую пачку махорки.
— Брат, эх, брат! — горько произнес он и, оправив штык у пояса, добавил: — Ну, шевелись, сдам тебя куда надо… вот возьми спички и бумагу для курева.
Караульный начальник принял Карцева и провел его в одиночку — в крошечную каморку с зарешеченным оконцем, выходившим в коридор. Карцев сел на узкий деревянный топчан, отдался невеселым мыслям…
Этот день в карауле был необычным. Давно уже не сажали столько солдат. Их приводили целыми группами и по одному и сдавали караульному начальнику. Рядом с Карцевым поместили какого-то беспокойного человека, он все время ходил и бурчал что-то под нос. Камеры разделялись тонкими простенками, можно было свободно переговариваться. Беспокойный сосед постучал в стенку и спросил (у него был низкий, гремучий голос):
— Кто такой будешь?
Карцев ответил.
— Говорят, человек до ста сегодня арестовали.
— Не знаешь, за что?
Сосед удивленно хмыкнул за стенкой.
— А ты сам не знаешь, серенький? За фабрику, вон за что! Сотни, понимаешь, солдат по городу вертелись, с рабочими разговаривали. Самовольно из казарм уходили. Полицмейстер приезжал к командиру полка, просил запереть солдат в казармы: мол, боюсь их!
— А ты откуда все это знаешь?
— Я-то? — В голосе за стенкой прозвучала обида. — Я ведь писарь из полковой канцелярии. Кому же знать, как не мне?