Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
Поезд замедлил ход. Подъезжали к довольно большой, оживленной станции. Усатый начальник в красной фуражке поздоровался с полковником Архангельским, жандармский офицер пригласил его к себе.
К товарным вагонам приставили доски, велели выходить. С винтовками и походными мешками отряд выстроился на платформе. Потом солдат отвели за палисадник. Привезли обед. Ели тут же, сидя на земле. Архангельский долго оставался у жандармского офицера, и только в начале сумерек скомандовали в ружье. Офицеры стали уводить солдат
Красноватые облака тихо погасали на западе. Воздух свежел. Галки шумно располагались на ночлег в близкой роще. Унтер-офицеры проверяли посты.
Стемнело. Зеленые фонари, как светлячки, замерцали на путях. Прошел крестьянин, его окликнули, изругали, и он испуганно побежал к лесу. В клочьях рваных облаков светились звезды. Где-то жалобно провыл паровоз, точно звал к себе на помощь. Солдаты стояли в одних гимнастерках, со скатками через плечо, опираясь на винтовки, шагах в двадцати друг от друга.
В полночь Самохин вдруг дико закричал. Ему показалось, что кто-то огромный, тяжело дыша, лез на него, ломая кусты. Руткевич бросился к нему с револьвером в руке. Острый луч электрического фонарика выхватил из темноты побелевшее лицо Самохина, его винтовку, направленную вперед, и в двух шагах от него — коровью морду с задумчивыми глазами.
— Трус! Дурак! — накинулся на него Руткевич.. — Коровы испугался!.. Баба, а не солдат!
Стало холодно. Солдаты спросили, нельзя ли надеть шинели. Унтер-офицер отправился за разрешением на станцию и, вернувшись, передал по цепи: стоять в скатках, шинелей не надевать.
Ночь проходила нестерпимо медленно. Глухо стучали о землю сапоги: чтобы согреться, солдаты прыгали на месте.
В лесу противно кричал филин. Пролетел пассажирский поезд, громыхая на стыках рельсов. Освещенные окна промелькнули, словно картина на экране, и красный фонарь заднего вагона быстро потонул в темноте. И снова холод, стук солдатских сапог, снова бьющий по нервам крик филина…
Начало светать. Звезды бледнели, как бы растворялись в небе. На путях показался сторож с фонарем, неприветливо поглядел на солдат, остановился возле Карцева.
— Землячок, нет ли завернуть? — тихо спросил Карцев (не услышал бы взводный!).
Сторож не торопясь поставил фонарь на землю, достал бумагу, махорку. Пока свертывали папиросы, Карцев смотрел на сухое, старое лицо сторожа, на рваный его зипун, на разбитые, в заплатах сапоги.
— Стоите? — насмешливо проговорил сторож. — Стойте, стойте, может, чего и настоите…
— А ты будто знаешь, зачем мы тут? — с досадой сказал Карцев.
Сторож внимательно взглянул на него:
—
— Солдату ничего знать не положено. За нас начальство все знает.
— Так, так, — проворчал сторож. — Е г о поезд скоро пойдет. Только час неизвестен. Так-то…
— Чей «его»? — Карцев придвинулся к сторожу. — Чей поезд, отец?
— Чего притворяешься? Всю ночь стережете дорогу царскому поезду, а будто глухие и слепые…
— Царский!.. Вот оно что… — прошептал Карцев. — Ей-богу, отец, не знали!
— Да оно так спокойнее, — рассуждал сторож. — А то вдруг возьмут да и сковырнут сынка, как папашу его в Борках сковырнули… Вот так-то, солдатик!.. Ну, прощай, царев защитник. Смотри не проспи поезда-то…
Сторож поднял фонарь к лицу, открыл стекло, задул свечу.
Над лесом, над путями висело пустое, неживое небо. Вдоль полотна виднелись скорчившиеся от холода солдатские фигуры.
И внезапно вся картина преобразилась. Прибежали офицеры, поддерживая рукой шашки. Проиграл рожок.
— Смирно! Смирно! — пронеслось по путям.
— Слушай, на кра-ул!
Солдаты стояли вытянувшись, и винтовки, как длинные коричневые свечи с серыми огоньками штыков, были прижаты у каждого к груди. Стояли долго, измученные холодом и бессонницей, ошеломленные, ничего не понимающие. Наконец из леса вынесся поезд с двумя паровозами, прошел, волоча, как гигантская змея, кольчатое туловище. Зеркальным блеском отливали широкие окна салон-вагонов. Не останавливаясь, поезд миновал станцию. И когда он скрылся в утреннем тумане, раздалась протяжная команда:
— К но-ге!
— Вы меня замучили, капитан! — недовольно говорил Денисову командир полка Максимов. — Неужели каждый день нам пишут все эти жандармские управления — губернские, уездные и еще не знаю какие?! Что им от нас надо? Ведь мы же военное ведомство и никакого касательства к ним не имеем. Ну, скажите, чего хочет от нас, например, московское жандармское управление?
Денисов, сочувственно улыбаясь, развел руками. «Кокетничаешь, старая лиса, — подумал он, — а сам всегда рад выслужиться перед жандармами». И доложил:
— Все те же дела о порочных в политическом отношении нижних чинах, господин полковник! Жандармское управление просит переслать ему список призывников четырнадцатого года, живших в Москве и Московской губернии, и особо отметить всех инородцев и рабочих.
— Тоже придумали: «порочный нижний чин»! — проворчал Максимов. — Ну, что там еще у вас?
— Дело Корунченко, Письменного и Рациса, — быстро перечислял Денисов. — Есть еще…
— Да ну их ко всем чертям! — Максимов отодвинул бумаги. — Решайте без меня, Андрей Иваныч!.. Устанавливайте надзор за порочными солдатами и все такое прочее. Пожалуйста. Надоело!