Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
Они сидели на поваленной сосне. Высоко над ними горели звезды. Липкая смола пачкала их одежду, но оба не замечали этого.
— Я состарился за эти дни, — глухо продолжал Новосельский, ковыряя стеком землю. — Еще в начале войны мне пришла в голову проклятая мысль: вести дневник всей нашей операции. Думал, что получится замечательная вещь, так сказать — памятник нашего героизма, нашего военного искусства. Я копировал, собирал все приказы по армии, по фронту, по корпусам, делал выписки из полевых книжек наших высших начальников. И знаешь, —
Новосельского позвали, и он ушел, горбя плечи, вяло передвигая ноги. Бредов смотрел ему вслед, чувствуя, что все сказанное Новосельским, эта ночь, окаймленная далекими заревами, суровые, ставшие чужими солдатские лица — ломают его, путают так, что он ничего, ничего не может понять!.. Он бродил по лесу, натыкаясь на деревья. Косматые тени метались перед ним, ночное небо приняло буроватый, зловещий оттенок.
…Весь следующий день батальон дрался в Грюнфлисском лесу. Тут затухала жизнь армии. Иногда отдельные части делали отчаянные попытки прорваться. Батальоны, полки развертывались неровными цепями, храбро бросались вперед. Но это была уже агония…
Васильев ехал на пегой толстоногой лошадке, сбочившись, в рассеянности опираясь левой рукой на окованную медью луку седла. В рядах батальона шли Карцев, Черницкий, Голицын, Рогожин.
Два солдата, стоя в стороне от лесной дороги, разговаривали. Они одновременно повернули головы, и Карцев узнал их: Мазурин и Мишканис! Черницкий тоже заметил их, направился к ним. Карцев пошел вслед. Мишканис был спокоен, тепло пожал руки товарищам.
— Как тебе служится? — спросил Карцев.
— Вот — домой собираюсь, — просто ответил Мишканис. — Но не знаю, куда идти. Нет у меня дома…
— Дом мы тебе найдем, — сказал Мазурин. — И товарищей — тоже!
Третий батальон остановился. Вся дорога, весь лес были забиты солдатами.
— Когда уезжали на фронт, — заговорил Мазурин, — один хороший старик сказал мне, что война учит людей жестокой наукой. Много будет у нас ученых после этой войны, ох, много…
— Чем же все-таки это кончится? — спросил Черницкий. — Если было начало, должен быть и конец. Боюсь только, что невеселый для нас будет конец.
— А я не буду дожидаться конца, — упрямо сказал Мишканис. — Меня много били в жизни, причиняли много несчастий. Мне противно терпеть за тех, кто гнул меня к земле. Да, я ухожу с войны!
Тяжелый германский снаряд разорвался над лесом. Совсем близко с треском рухнуло дерево. Зеленые, точно испуганные, листья трепетали несколько секунд. Офицеры подымали солдат, говорили, что немцев на шоссе совсем мало и молодецкий удар может вывести из окружения.
— Бодрей, бодрей, ребята! Кто останется, тех побьют, как куропаток!
Конные ординарцы скакали по узким тропинкам, развозя приказания. Батарея, грохоча колесами, выскочила на самую опушку леса, и первая очередь шрапнели брызнула по шоссе. Солдаты цепями выбегали из леса и бросались на немцев. Васильев с винтовкой
Это была последняя атака окруженных самсоновских корпусов — левой колонны, состоявшей из 36-й дивизии и примкнувших к ней частей.
Рядом с собой Карцев видел яростного Черницкого, ощерившегося Рогожина, сурового бородатого Голицына. Луг перед лесом был болотист, покрыт кочками. Сапоги у солдат наполнились водой, но люди, ничего не замечая, бежали в атаку и атаковали так стремительно, что германские шрапнели рвались далеко позади, пули летели высоко над головами.
— Достигли, достигли! — кричал Голицын. — Бей их, братушки!..
Карцев увидел шоссе, низкие брустверы, каски германцев. Одни бежали, другие падали, третьи бросали винтовки и подымали вверх руки. Германская бригада генерала Тротта, застигнутая врасплох, была разбита, двадцать орудий и сотни пленных достались русским. Но когда кончился бой, войска остановились, не зная, что делать. Никто ими больше не руководил. Штаб дивизии куда-то исчез, очевидно усомнившись в успехе предпринятого маневра. И тут же появились свежие германские батальоны. Растерявшись, солдаты побежали обратно в лес. Германцы не преследовали их.
…Медленно надвигалась ночь. Грюнфлисский лес, укрывший десятки тысяч людей, был тих. Армия умерла морально. Девяносто тысяч солдат, пятьсот орудий, огромное количество боевого материала — все это было захвачено противником без всяких усилий. Само далось в руки. Так погибла непобежденная армия…
Когда штаб армии оторвался от своих частей, Самсонов почувствовал, что вот он — конец! Ночью, пробираясь со своими офицерами пешком через лес, он незаметно отстал. Постояв немного, свернул с тропинки в гущу деревьев, в страшную темноту. Скорее, скорее нужно оплатить последний, самый тяжелый счет!
Послышался треск ветвей, кто-то шел прямо на него.
— Кто идет? — слабо спросил Самсонов.
Шаги затихли.
— Свой! — ответил надтреснутый голос. — А ты кто?
Самсонов промолчал. Тогда неизвестный осторожно приблизился, чиркнул спичкой. Овальный огонек осветил бородатое лицо, солдатскую фуражку. Спичка погасла. Солдат опустился на корточки, оперся спиной о дерево, закурил.
Самсонов утомленно закрыл глаза. Темнота, покой… Если бы так было вечно!..
— Хлеба гибнут, — сокрушался солдат. — Поля какие неубранные… Ай-ай-ай!..
«Армия погибла, а он о хлебе думает, — усмехнулся Самсонов. — О господи…»
— Растут они, молодые наши, — как бы думая вслух, продолжал солдат, — уберут хлеб за нас. Новый посеют…
Самсонов в отчаянии двинулся к солдату:
— Голубчик! Какие это молодые посеют новый хлеб?
Никто не ответил ему. Только вдали как будто чуть хрустнула ветвь.
— Погоди! — крикнул Самсонов. — Не оставляй меня одного, ради бога, не оставляй!..