Солдаты
Шрифт:
явились вершиной позднего творчества Шмелева и принесли ему европейскую
известность. Он написал немало замечательного и кроме этих книг: "Солнце
мертвых" (1923), "Няня из Москвы" (1936). Но магистральная тема, которая все
более проявлялась, обнажалась, выявляла главную и сокровенную мысль жизни
(что должно быть у каждого подлинного писателя), сосредоточенно открывается
именно в этой "трилогии", не поддающейся даже
определению (быль-небыль? миф-воспоминание? свободный эпос?): путешествие
детской души, судьба, испытания, несчастье, просветление.
Здесь важен выход к чему-то положительному (иначе -- зачем жить?) -- к
мысли о Родине. Шмелев пришел к ней на чужбине не сразу.
Из глубины души, со дна памяти подымались образы и картины, не давшие
иссякнуть обмелевшему току творчества в пору отчаяния и скорби. Живя в
Грасе, у Буниных, Шмелев рассказывал о себе, о своих ностальгических
переживаниях А. И. Куприну, которого горячо любил: "Я по Вас стосковался.
Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! И пишу я разве уж так
весело? На миг забудешься… (…) Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне
дрожь внутри, и тоска, тоска. Я не на шутку по Вас соскучился. Доживаем дни
свои в стране роскошной, чужой. Все -- чужое. Души-то родной нет, а
вежливости много. ‹…› Все у меня плохо, на душе-то" [Письмо от 19/6
сентября 1923 г. Цит. по кн.: Куприна К. А. Куприн -- мой отец. М.,
Художественная литература, 1979, с. 240-241].
Отсюда, из чужой и "роскошной" страны, с необыкновенной остротой и
отчетливостью видится Шмелеву старая Россия, а в России -- страна его
детства, Москва, Замоскворечье.
Конечно, мир "Лета Господня" и "Богомолья", мир Горкина, Мартына и
Кинги, "Наполеона", бараночника Феди и богомоль- ной Домны Панферовны,
старого кучера Антипушки и приказчи- ка Василь Василича, "облезлого барина"
Энтальцева и солдата Махорова "на деревянной ноге", колбасника Коровкина,
рыбника Горностаева и "живоглота"-богатея крестного Кашина -- этот мир
одновременно и был и не существовал никогда. Возвращаясь вспять силой
воспоминаний, против течения времени -- от устья к истокам,-- Шмелев
преображает все, увиденное вторично. Да и сам "я", Шмелев-ребенок,
появляется перед читателями словно бы в столпе света, умудренный всем опытом
только предстоящего ему пути. Но одновременно Шмелев создает свой особенный,
"круглый" мир, маленькую вселенную, от которой исходит свет патриотического
одушевления
О Шмелеве, особенно его позднем творчестве, писали немало и
основательно. Только по-немецки вышли две фундаментальные работы -- М.
Ашенбреннера и В. Шрика; существуют серьезные исследования и на других
языках, число статей и рецензий велико. И все же среди этого обширного
списка выделяются труды И. А. Ильина, которому Шмелев был особенно близок
духовно и который нашел поэтому собственный ключ к шмелевскому творчеству (и
прежде всего к книгам "Лето Господне" и "Богомолье") как к творчеству
глубоко национальному. О "Лете Господнем" он, в частности, писал:
"Великий мастер слова и образа, Шмелев создал здесь в величайшей
простоте утонченную и незабываемую ткань русского быта, в словах точных,
насыщенных и изобразительных: вот "тартанье мартовской капели"; вот в
солнечном луче "суетятся золотинки", "хряпкают топоры", покупаются "арбузы с
под-треском", видна "черная каша галок в небе". И так зарисовано все: от
разливанного постного рынка до запахов и молитв яблочного Спаса, от
"розговин" до крещенского купанья в проруби. Все узрено и показано
насыщенным видением, сердечным трепетом; все взято любовно, нежным, упоенным
и упоительным проникновением; здесь все лучится от сдержанных, непроливаемых
слез умиленной и благодарной памяти. Россия и православный строй ее души
показаны здесь силою ясновидящей любви" [Ильин И. А. Творчество И. С.
Шмелева.-- В его кн.: О тьме и просветлении. Мюнхен, 1959, с. 176].
"Богомолье", "Лето Господне" и "Родное", а также примыкающие к ним
рассказы "Небывалый обед", "Мартын и Кинга" объединены не только духовной
биографией ребенка, маленького Вани. Через материальный, вещный, густо
насыщенный великолепными бытовыми и психологическими подробностями мир нам
открывается нечто иное, более масштабное. Кажется, вся Россия, Русь
предстает здесь "в преданьях старины глубокой", в своей темпераментной
широте, истовом спокойствии, в волшебном сочетании наивной серьезности,
строгого добродушия и лукавого юмора. Это воистину "потерянный рай"
Шмелева-эмигранта, и не потому ли так велика сила ностальгической,
пронзительной любви к родной земле, так ярко художественное видение