Соленая Падь
Шрифт:
Теперь захохотал урманный главком, стал глядеть вокруг, будто ожидая себе похвалы. Не дождался.
– Скажи ты, товарищ Довгаль!
– спросил Петрович, когда этот смех наконец замолк, - что известно тебе?
Довгаль молчал все нынешнее совещание. И сейчас трудно было ему говорить.
– Утром того дня в избе Толи Стрельникова было нас пять человек, сказал наконец он.
– Пятеро членов главного штаба. Обсуждали - убрать либо нет товарища Мещерякова. Не договорились ни на чем, хотя постановили поставить вопрос на собрании, свести лицом к лицу товарища Брусенкова с главкомом. Я и поехал собрать на Сузунцевской заимке партийцев, все остальные - в штаб. Там и произошло... На собрании же не произошло ничего, тем более что на обратном
– Довгаль вздохнул, а Мещерякову стало чуть полегче от этого громкого, непомерно тяжелого вздоха.
– А теперь - расскажи, товарищ Довгаль, как главком разгромлял и твой собственный, и главный штабы?
– попросил Брусенков.
– Ты и этому - тоже свидетель.
– Свидетель...
– подтвердил Довгаль. Опять вздохнул, и опять Мещерякову стало как будто легче, но только - очень почему-то жаль Довгаля.
Однако Петрович не послушал Брусенкова.
– Стрельников?
– спросил он так же громко.
– Ну и что - Стрельников...
– отозвался тот.
– Ну и что? Мне велено было с улицы бросить гранату, я и бросил! Тем более она без капсюля! Все.
– Черненко!
– вызвал Петрович. Потом поправился: - Таисия Аполлоновна Черненко...
Поднялась Тася, побледневшая по желтому загару. Встала прямо. Встала и стояла молча. Ее ждали, но не дождались - вдруг вскочил Кондратьев, взмахнул рукой.
– Да вы в Соленой Пади - одни только заговорщики, да? Брусенков признается в заговоре против Мещерякова, а Мещеряков - осведомлен и молчал! И Довгаль - полностью в курсе? Вы все - одна шайка, одна круговая порука?
За всех ответил Кондратьеву Брусенков:
– Тебе не все наши обстоятельства ясные и понятные. Ты армиями не сливался, не знаешь, что это такое. У тебя штаб - районный, а не главный. Отсюда - твои ошибки. Ты Мещерякову нападение на главный штаб в вину не ставишь, а когда я хотел поступок заранее пресечь - у тебя рот до ушей: "Заговор!" Какой заговор? В чем? Скажу: с целью была брошена граната, но без капсюля. Отсюда сразу видать, какое это было покушение - я хотел говорить с главкомом в присутствии военной силы. Тех пятерых человек с оружием, которых Мещеряков хотя и считал, все же среди их одного недосчитался. Хотел показать, что когда у его есть армия, то у нас - какое-никакое, а ополчение. Тем самым сбить у его хотя бы отчасти партизанскую замашку на главный штаб. Все - абсолютно верно.
Но Кондратьев не успокаивался, хотел узнать:
– Может, и ты, Петрович, был полностью в курсе? И ты - во всем участвовал?
– Товарищ Черненко!
– снова вызвал Петрович и снова поправился: Таисия Аполлоновна!
Через небольшие оконца на бревенчатые стены, на некрашеный пол, на людей, которые сидели по скамьям и табуреткам и прямо на полу, падал пестренький осенний свет не пасмурного, но и не погожего дня, пробирался сквозь махорочный дым.
В одном углу еще не достроенной до конца, но уже заброшенной и нежилой избы проступала густая паутина. Изукрашенная в неожиданно веселые и яркие краски, она тянулась от потолка к полу и к двум стенам, отгораживая темноту угла; в другом месте этот свет падал на травинки, кем-то занесенные сюда, поблеклые и стоптанные; на столе, вокруг которого тесно сидели люди, проступали следы клеенки - белые, расплывчатые и, должно быть, липкие, еще зеленая бутыль без горлышка лежала на полу, у самого плинтуса, а на потолке отчетливо проступали два следа белильной кисти... Или когда-то хозяева прилаживались белить потолок прямо по доскам, без штукатурки, или просто кто-то баловался известкой - только остался этот след из двух белых полос крест-накрест.
Тася смотрела на эти полосы...
– В чем дело, товарищ Петрович?
– спросила она наконец.
– Правильно ли говорит Брусенков?
– Он говорит правильно...
– Все ли он говорит?
– Не считаю нужным что-то добавлять.
Тогда
– Ну, вот что, девочка, тогда расскажите - кто вас украл? И почему? В ночь перед боем за Малышкин Яр.
– Я уже рассказывала тебе об этом, товарищ Петрович. Когда ты меня допрашивал. Опять допрос?
– Вы не все рассказали.
Тася пожала плечами, и стало видно, что отвечать Петровичу она больше не будет.
– Слушай, главком, - спросил тогда Петрович, - ты приказывал товарища Черненко арестовать, потом - поручил мне допрос. В чем ты ее подозревал? Подозрение было?
– Было... Когда приказал допрашивать, значит, было.
– Объясни.
– Она знала, кто ее похищал. Но вот так же, как сейчас, не хотела сказать. Это и есть мое подозрение.
– Ну, а ты знаешь, кто был в этом замешан? В похищении?
– Может, это не вовсе нужные подробности?
– спросил Мещеряков.
– Кто был замешан, - повторил Петрович, - кто?
– Одного я будто бы признал: Юренев Антоха, племяш моего хозяина Никифора Звягинцева. Ему я и крикнул тот раз ночью через овраг, чтобы бросил Черненко с тарантасом в целости и невредимости. Если не бросит - пригрозил сжить со свету всех его родственников. На родственников сделал упор. Он понял. И бросил. Но если я признал человека в темноте, товарищ Черненко не могла не признать его при свете, когда он ее похищал. Она не могла его не признать - он при Брусенкове в былое время кучерил. Давайте, товарищи, считать случай до конца исчерпанным. Черненко не хотела на Брусенкова слишком грешить, его обвинять, так и я тоже не хотел этого. Я ее арестовал. Было. Но - все мы за справедливость готовые жизнь отдать. И как бы нам при этом друг на дружку не замахиваться?
Все в том же неярком свете, в густом дыму, клубившемся длинными клочьями, снова поднялась Тася, посмотрела на Мещерякова. Гимнастерка была ей великовата, свисала с нешироких, чуть приподнятых кверху плеч.
– Ты что же, Мещеряков, все еще мальчик?
– сказала она.
– И не понимаешь, что все может быть? Может быть, я слишком многое знала и Брусенков хотел убрать меня. Может быть, он не доверял мне больше. Может быть, я сделала уже все, что должна была сделать. Может быть, может быть, может быть... Их - сколько угодно, и каждого "может быть" достаточно, чтобы главный штаб, товарищ Брусенков убрал меня. Это его право. С этим я пришла к нему. Он не обманывал меня, я - его. Если же кто-то из нас к этому не готов в любую минуту - тогда ему не надо начинать то, что начали мы. А если без этого убеждения он все-таки начал - он преступник. Рядовой или главнокомандующий - он преступник!
– Девка-то! А-а-а?
– вздохнул урманный главком.
...Больше суток Тася Черненко провела под арестом в кладовой вот этой же протяжинской избы, а потом был допрос - и опять в этой самой комнате с белым крестом на темном дощатом потолке. Разбитая зеленая бутыль и тогда лежала на полу. А нынче Тася Черненко с новой силой почувствовала свою решимость - всею жизнью, всею смертью принадлежать единственному. Она хотела научиться и научилась принадлежать до конца.
Она пришла в Соленую Падь городским ребенком, но решительность разрушила ее ребячество. Она начала с какого-то мелкого и вздорного случая, бросив родителей, Высшие курсы, сестер, любимого человека... Но случай не мог быть случайным: не в тот, так в другой какой-то день, не как девчонка, а как женщина, как человек, как человечество - рано или поздно она поступила бы так же! И чем нелепее, нескладнее, смешнее могло показаться ее бегство в Соленую Падь, тем значительнее было то, к чему она пришла. Если уж детский порыв привел ее сюда - значит, сюда вели все дороги, значит, борьба, в которую она вступила здесь, была всеобъемлющей, единственной в своей значительности и неизбежности. Была тем, что позволяет человеку жить без страха хотя бы сто, двести, тысячу лет или умереть сию же секунду...