Соленое лето
Шрифт:
– Передумай! – вдруг заорал он и схватил ее за плечи. – Передумай! Я тя больше не трону!
– Нет! – тоже закричала Даша. – Убей лучше! Нет!
Мишка проревел: «Тебе смерть лучше?», и вдруг отпустил ее, глядя куда-то в сторону.
– А вот и герой романа… - Мишка поднялся на ноги.
– Ты цела? – услышала Даша Васин голос.
Он слышал их крики, когда курил на крыльце
– Иди домой, мы поговорим… - спокойно сказал он Даше.
– Не надо, Вась…
– Надо… Иди, - Вася посмотрел на Мишку, - а мы, Мишк, тоже пойдем, выпьем…
– Ну пошли… - согласился Мишка.
– Ребята, не надо, вы чего? – Даша растерянно смотрела то на одного, то на другого, продолжая стоять на коленях.
– Ты не бойсь… - с усмешкой сказал Мишка. – Не будем мы драться, выпьем, поговорим. Давно пора…
– Ну, - согласился Вася.- Иди домой, а то Андрюшка проснется, испугается. Пошли, Мишк!
Даша повиновалась. Она пришла домой, но глаз не сомкнула. Иногда выходила на крыльцо, прислушивалась, но в деревне было тихо. Так провела она всю ночь, и лишь под утро заснула.
– Не спи, замерзнешь!
Даша открыла глаза. Рядом с ней на диване сидел Вася. На улице было совсем светло.
– Открыто у нее: заходите, кто хотите, берите, что хотите! – полушепотом с улыбкой проговорил Вася.
– Ну как, поговорили? – сонно спросила Даша.
– Поговорили! – весело ответил Вася.
– Да ты пьяный! – догадалась Даша.
– А так с твоим Мишкой и говорить страшно! Надо ж было, для храбрости!
– А чего веселый такой?
– А чего плакать-то, Дарь?
– Вы о чем говорили? У тебя и взгляд-то другой какой-то стал…
– Ну, теперь все по-другому. Молодец Мишка, знаешь какой? Ого!
– Что-то я не понимаю…
– Ну, Дарь! – отмахнулся Вася. – Главное, что я понимаю. Я пойду, посплю маленько, а то мне пасти скоро уже… Вы с Андрюхой приходите потом, ладно?
– Придем!
Вася ушел, а Даша долго еще смотрела в окно, где августовское солнце постепенно будило деревню, купая в своих лучах густые ветви яблонь, отяжелевших от своих плодов, ошалело кричащих на разные голоса петухов, беспечных ласточек, носившихся в небе.
ЭПИЛОГ
Четыре раза отцвели сирень и черемуха, и четыре концертных сезона провели соловьи с тех пор, как Наташа покинула деревню, как она тогда думала – навсегда. И она боролась за свое решение четыре года – когда вернулась в Тверь из так много обещавшей Москвы, когда снова ощутила одиночество, от которого однажды ее спас Вася. Четыре года она не признавалась себе, что совершила ошибку, с презрением и поспешностью покинув родину и любящего ее мужчину; четыре года запрещала себе думать о том, чтобы вернуться; и четыре года спустя, томительным августовским днем, она вышла из автобуса на Прямухинском повороте, прошла восемь километров пешком, волоча за собой наспех собранную сумку, чтобы ступить в бывшую ненавистной деревенскую пыль и, остановившись для передышки у околицы Богданова, признать наконец-то свою ошибку.
Она не знала, что ждет ее здесь, но надеялась, что не самое худшее.
Но сбываться начали самые худшие подозрения, когда она поравнялась с палисадником того дома, который покинула четыре года назад.
Она увидела мальчика лет семи, похожего на Васю. Он смотрел на то, как другой мальчик, лет трех, пытался оседлать огромную овчарку, терпеливо ожидавшую, пока, наконец, детям надоест эта забава. Старший первым заметил Наталью.
– Здрасьте! – бодро поздоровался он, переключив свое внимание на незнакомку.
Наташа поставила сумку и облокотилась на изгородь. В тот же миг младший мальчик шлепнулся на землю, и собака, получившая свободу, поспешила убраться в открытые ворота двора.
– Здравствуй! Ты Андрей? – догадалась Наташа.
– Да, а Вы кто?