Соленый лед
Шрифт:
Почему-то чужая исповедь необходима миллионам других, она почему-то укрепляет их души. Но только гении обладают той степенью бесстрашия, которая необходима в исповеди. Остальные боятся того, что называется «общество», подлаживаются под него, сами зачастую не замечая, думая, что они воюют с ним.
Литература у меня в школе преподавалась из рук вон плохо. Двадцать четыре года потребовалось «Вещему Олегу», чтобы из мертвеца превратиться – в моей голове и душе – в удивительную картину древней русской жизни, в поэму мудрости и величия,
Вот какие свежие истины формулировал я, когда появилась уборщица Валя. У нее не было передних зубов и верхняя губа западала по-старушечьи, хотя сама Валя была совсем молоденькой. Она властно прервала мои литературные занятия.
– Стучать надо, красавица, – сказал я. – И ты не очень вовремя.
– А вы должны койку как следует заправлять, а не просто одеялом прикидывать, – огрызнулась она беззубым ртом.
– Ты когда родилась?
– В сорок пятом, а что?
– А я в двадцать девятом. И за что тебе зубы выбили?
– Мне не выбили, мне гланды вырезали, а зубы мешали.
Я даже восхитился такой явной ложью.
– Ты их давай-ка вставь, а то неудобно как-то.
– Меня и так любят.
– Кто тебя любит? Ты замужем?
– Разведенная.
– А дети?
– Ой, таракан! – завизжала она и отшвырнула кишку пылесоса. – Я их боюсь. – Она, очевидно, так кокетничала.
– Ты не забывай окна мыть, – сказал я. – Видишь, сколько на них соли.
– У меня дочка есть, – сообщила она, подняла кишку и поймала в нее таракана.
Таракан исчез в пылесосе. И я, конечно, представил, как ему темно и безнадежно стало. Обычно я обнаруживал тараканов в графине с питьевой водой – у графина не было пробки, а насекомые хотели пить. Я выливал их в умывальник и открывал кран. Тараканы стойко боролись, но струя смывала их. И мне было как-то совестно за то, что выпускаю тараканов в одиночное плавание. Но я ничего не мог поделать. Очевидно, до меня в каюте жил штурман, который держал здесь еду. На судах нельзя держать еду в шкафу или ящике стола – сразу заведутся тараканы.
– Сколько классов?
– Десять.
– Чего дальше не училась?
– Я курсы на кондитера кончила.
– А зачем плавать пошла?
– Романтика! – опять огрызнулась она. Я давно заметил, что наши уборщицы не любят, когда во время уборки на них смотришь. Они испытывают раздражение от своей работы, они не любят ее.
2
Вещий Олег был родственником Рюрика. Норманнское происхождение первого русского князя чрезвычайно раздражает наших историков. Потому некоторые считают его литовцем, а некоторые чистокровным русаком…
Гуревич пишет, что викингов привела в Исландию, затем в Гренландию, затем на Ньюфаундленд цепочка родственных убийств. (Что все-таки ведет к Ньюфаундленду меня?..)
Дочь Эйрика Рыжего не захотела
Как и прежние попытки колонизации Ньюфаундленда, попытка Фрейдис не удалась по одной простой причине – колонизаторы (уже на земле) ссорились, дрались и царапались из-за немногих женщин. Фрейдис это надоело. Она вспомнила своих убийц-предков и навела порядок: убила двоих главных помощников. Но это не помогло. Тогда Фрейдис убила немногочисленных женщин.
Порядок настал, но настала и скука.
Колонисты сели на корабль и уплыли обратно – в Гренландию…
Тут я, конечно, художественно представил древних викингов-переселенцев, как они приплыли к незнакомой земле…
Белые вершины гор, глубокие и узкие ущелья, в которых белели водопады, и равнины, зеленеющие травой…
Они все плыли и плыли вдоль берегов, испытывая сложные чувства раздвоенности, растроенности или даже расчетверенности. Им все казалось, что за следующим мысом земля будет прекраснее.
Киты пускали фонтаны, резвились дельфины. Торжественно мерцали обломки айсбергов.
И наконец кормчий велел бросить за борт деревянный обрубок с изображением их дикого языческого божества.
Божество закачалось на волнах, медленно двигаясь к неведомым берегам. И кормчий приказал спустить парус. Мягкие складки синей шерсти накрыли гребцов с головой. Гребцы выбрали и уложили парус внутрь корабля, потом разобрали весла. Щиты, укрепленные за бортами, стукались друг о друга, и звенели, и блестели на незаходящем солнце отраженным светом, как луны.
И все люди смотрели вслед качающемуся на зыби обрубку дерева. Заржали, почуяв землю, кони, привязанные веревками к мачте. И заревел бык, и замычали коровы, уставшие от моря. И женщины, прижимая к груди детей, запели молитву деревянному богу. Они молили указать лучший кусок земли, потому что отныне эта земля станет родной навеки.
Обрубок вертелся в прибойной воде, среди пены и брызг, потом море вышвырнуло его на камни.
Кормчий вытащил из ножен огонь битвы – меч – и указал на камни: «Здесь!»
Никто не вышел встречать их, никто еще не жил на этой земле, она была пустынна, загадочна, но тверда и зеленела травой. И значит, здесь витали чужие духи. Их не следовало злить и тревожить. Потому кормчий велел срубить с носа корабля изображение их родного бога и спрятать его под синий парус.
Они отделили голову своего бога от штевня, и, кряхтя от натуги, звеня кольчугами, уложили его на дно корабля, и укрыли парусом.
Потом навалились на весла и выкинули корабль на берег.
Первыми вылезли женщины и вынесли детей. Они стояли на земле и качались, отвыкшие от тверди под ногами. Ветер дул с гор, приносил запах льда. Журчал ручей, и слабый звук его журчания пробивался сквозь шум морского прибоя.