Соленый лед
Шрифт:
Наиболее порядочное впечатление производил пианист. У него был значок Киевской консерватории. Он сидел спиной к залу, широко – от качки – раскорячив ноги. Он, вероятно, был талантлив и презирал как себя, так и своих друзей-лабухов, и рыбаков, и всех вообще.
Танцующие пары шатались на кренящемся полу музыкального салона, спотыкаясь на складках и дырах старого ковра. Ковер разодрали ножками кресел, когда в шторм смотрели здесь кино.
Рыбаки стильно оттопыривали упитанные зады, обтянутые – по моде – туго ушитыми штанами. Из закатанных рукавов рубашек могуче высовывались мускулистые лапы. Нетанцующие, как и положено, сидели под переборками,
Вдруг Гарри встал с кресла и предложил желающим друзьям-рыбакам самим сыграть на барабане или спеть.
Желающих не нашлось. Тогда Гарри решил спеть сам:
…Ночь холодна, и туман, и темно кругом.Мальчик маленький не спит, мечтает о былом.Он стоит, дождем объятыйИ на вид чуть-чуть горбатый,И поет на языке родном:«Друзья, купите папиросы!Подходи, пехота и матросы,Подходите, не робейте,Сироту меня согрейте,Посмотрите: ноги босы…Друзья, ведь я совсем не вижу;Милостынькой вас я не обижу —Так купите ради боже,Папиросы, спички тоже —Этим вы спасете сироту!..»Судно качало, бухали под бортом волны, качались в коридоре заплеванные, забитые окурками урны. Топтались и слушали вокруг рыбаки, строго и грустно слушал из золотой рамы Вацлав Воровский. И пора было идти спать. Но я дослушал песню. Странное тягостное впечатление создавала она.
Я мальчишка, я сиротка, мне шестнадцать лет.Помогите ради боже, дайте мне совет,Где бы мог я помолиться, где бы мог я приютиться,И мне теперь не мил уж белый свет…Мой отец в бою жестокомСмертью храбрых пал.Немец в гетто с пистолетаМаму расстрелял,А сестра моя в неволе,Сам я ранен в чистом поле,Отчего я зренье потерял…Друзья, купите папиросы!Подходи, пехота и матросы…Хриплый безголосый Гарри отлично передавал интонацию вагонного певца-слепца. Понесло вдруг вагонным запахом – обмотками, голодом и военной махоркой. И все это было чем-то связано с некрасивым топаньем по рваному ковру молодых, изголодавшихся по женщинам мужчин и со строгим лицом Вацлава Воровского.
Я почему-то думал о том, что сентиментальность концерта самодеятельности и то, что произойдет завтра на причале Мурманска, как-то не вяжутся.
Никогда так буднично я не возвращался из моря и так буднично не уходил в него, как в эти рейсы на Джорджес-банку с рыбаками.
Есть моряки, капитаны, которые трижды тянут привод гудка при расставании с другим судном или портом, но делают это потому, что так положено. И есть моряки, которые плавают всю жизнь ради этих трех гудков, ради того волнения, которое возникает в человеке при
Трижды мы швартовались в Мурманске, и причал был почти пуст. Маленькая горсточка людей встречала рыбаков, отвоевавших с океаном четыре месяца.
Нельзя передать словами, как давит молчание и тишина причала, когда подходишь к нему. Как хочется оживления, махания рук, женских счастливых лиц, поднятых на руки детишек.
Вероятно, Мурманск суровый город. Тишиной и малолюдьем встречает он рыбаков, если они не совершили чего-нибудь сверхчудесного, сверхпланового.
Но скорее всего именно так и должно быть. Ведь у плавающих людей впереди всегда одно – дальняя и дальняя дорога…
Мимо Франции
1
На площади Звезды под дождем негр сметал с тротуаров опавшие листья. Негр был в резиновых сапожках… «Лиловый негр вам подает манто…»
На углах улиц тихо сидели в павильончиках продавщицы цветов… «Фиалки Монмартра…»
Тротуары были пустынны, а вокруг площади Звезды мчались тысячи авто… Авто?.. Что-то Маяковского.
Между авто извивались мотоциклисты в плащах-накидках, застегнутых вокруг шеи и на руле.
Стояла Триумфальная арка. Под ней лежал Неизвестный солдат.
На пешеходных переходах горели красные надписи светофоров: «Аттанде!» – Опасно! Подождите! Ах, вот откуда наш детский предупреждающий вопль: «Атанда, пацаны! Мильтон!» Наш детский вопль прибыл в далекую Русь с берегов площади Этуаль в Париже. А кто-то мне говорил, что это возглас банкомета, прекращающий ставки игроков.
У авеню Фош ко мне подошел джентльмен с мокрой картой в руках:
– Месье, перле мерле але?
Я редко хохочу, а тут закатился. Меня приняли за француза и спрашивают дорогу! Почему немного не порезвиться?
– Перле анри утиль, – объяснил я и показал пальцем в никуда.
– Мерси, месье!
– Силь ву пле!
Дождь как из ведра.
Очевидно, переход к Триумфальной арке где-то под землей.
Я закладываю вираж вокруг площади.
Штук пятнадцать пятнадцатилетних мальчишек набрасываются на меня из-за угла, бьют в спину, хлопают по плечам, хватают за куртку, суют в нос гремящий железный ящик со щелью. И ни одного полицейского! Мама, помоги! Атанда!
– Арле! Мурле! Курле! Вьетнам!
Господи, слава тебе! Они собирают на Вьетнам!
Сую в щель франк. Перестают бить и набрасываются на девицу с конским хвостом. Та ведет себя как Жанна д’Арк – сумочкой справа налево – бах! бах! Или она буржуйка, или они между делом успели ее потискать. Хохочут все. Один укрылся с головой трехцветным французским флагом. На дощатом ограждении земляных работ – тысяча сто пятьдесят девять портретов Че Гевары. Чрезвычайно мужественное бородатое лицо – кумир французской молодежи. Долой де Голля! Вива революция в Латинской Америке! Вива Кастро!..
Падал дождь и листья платанов, похожие на кленовые, но более жесткие, шумные.
У спуска в подземный ход стояла, обнявшись и покачиваясь, целовалась парочка. Я миновал парочку и нырнул вниз. На ступенях из светлого камня густо лежали опавшие листья, и я подобрал целую ветку платана с двумя колючими шишками.
Лампы освещали подземный переход отраженным от потолка светом. Было пустынно, по-подземному торжественно звучали мои шаги. И вдруг я понял, что иду к усыпальнице.