Соленый ветер. Штурман дальнего плавания. Под парусами через океаны
Шрифт:
— Без воли Божьей и волос человека не упадет с головы, — уклончиво ответил отец Смирнов, чувствуя готовящуюся ему каверзу, но не предвидя формы, в которую она выльется.
— Значит, Бог знал, что потомство от Адама и Евы может произойти только путем браков между их детьми. Отчего же Церковь не допускает теперь браков между сестрами и братьями, если они начались с соизволения Божия?
— Потому что впоследствии, когда род человеческий достаточно приумножился, Бог запретил браки между близкими родственниками.
— И хорошо сделал, батюшка,
— Стань к стенке, не задавай глупых вопросов и не мешай заниматься. Вот я на тебя господину инспектору пожалуюсь. Скажи пожалуйста, какой шустрый! Лучше бы уроки заданные учил как следует… Вот ты мне скажи, каких форм строятся храмы и что каждая форма должна напоминать христианину?
— Я не знаю, батюшка. Я сегодня урока не выучил.
— Не выучил? Так вот я тебе бублик в журнал поставлю и господину инспектору доложу о твоем поведении обязательно.
Я ликовал. Зная порядки гимназии, только что переименованной указом нового императора Александра III в кадетский корпус, усилившиеся в связи с этим чисто военные строгости и взгляды начальства на необходимость внедрения религиозности, я был уверен, что меня если официально и не вышибут, то, во всяком случае, попросят отчима взять домой «по прошению» как вредный элемент. Так бы, наверное, и случилось, если бы меня не отстояли учителя математики и языков. Я отделался за «неуместные и не вовремя заданные вопросы законоучителю» всего двумя днями карцера.
Приходилось принимать более решительные меры.
Отсидев в карцере, я избрал жертвой своего нового трюка ненавидимого всеми нами воспитателя Блюменталя. Он был страшный трус и ябеда. Почти никогда не наказывая никого лично, он все время шпионил за нами и доносил обо всем инспектору Языкову, который, уже не стесняясь, сыпал суровые наказания щедрой рукой.
Я придумал такой трюк, благодаря которому нас неминуемо выгнали бы обоих — меня за то, что «сделал», а его за то, что «распустил» и «допустил».
Трюк мой был очень глупый и очень детский.
Забравшись на большой перемене в уборную, я привязал бечевками к своей стриженной по-кадетски голове сделанные из жеваной бумаги рожки, расписал физиономию красной и зеленой акварельной краской и, вбежав в рекреационный зал, под громовой хохот товарищей прыгнул с разбегу на спину шагавшего, как журавль, немца, плотно обхватив его талию ногами.
Ошарашенный неслыханной по своей дерзости выходкой, Блюменталь до того растерялся, что не придумал ничего умнее, как, крепко охватив мои ноги руками, понести меня, так сказать, с поличным прямо в квартиру Берталоти, благо она была из двери в дверь с залом.
На этот раз я достиг своей цели.
И Блюменталь и я в тот же день кончили свою карьеру в 3-й московской
Это произошло 10 сентября 1882 года.
Не знаю, какова была дальнейшая судьба Блюменталя, но я 15 сентября уже ехал по Московско-Курской дороге в Севастополь, причем, несмотря на вчетверо сложенное подо мной ватное одеяло, мне после полученного дома напутствия было невыносимо больно сидеть на скамейке тряского третьеклассного вагона.
От отчима, кроме жесточайшей порки, я получил приказание не являться домой, пока не сделаюсь «человеком», и двадцать пять рублей на дорогу до Керчи, куда после телеграфных сношений с начальником местных мореходных классов О. П. Крестьяновым были высланы почтой мои документы.
Керчь была избрана потому, что мой отчим когда-то и где-то случайно познакомился с Крестьяновым, очень уважал его как старого николаевского служаку и был уверен, что он возьмет меня в ежовые рукавицы.
Таким образом сбылась моя заветная мечта: я стал моряком.
Орест Платонович Крестьянов, отставной штурманский капитан из кантонистов, оказался добрейшим и милейшим человеком.
В ежовые рукавицы меня он не взял, очень посочувствовал моей страсти к морю и очень смеялся, когда я откровенно рассказал ему, каким образом я освободился от ненавистной мне военной гимназии.
Благодаря хорошей теоретической подготовке я был принят сразу во второй класс и жадно принялся за милую моему сердцу науку.
Поселился я вместе с несколькими иногородними учениками в небольшом флигеле при доме Крестьянова. Жило нас там семь человек: Шепель, Лавров, Зеленский, Соляник-Краса, Снежницкий, Подлевский и я.
Кроме Шепеля, Лаврова и Зеленского, с которыми судьба вновь сталкивала меня после многочисленных шатаний по свету, я ярче всего помню рыжего кудлатого певуна и «социалиста», как тогда говорили, Снежницкого.
Это был здоровенный, веселый, жизнерадостный парень лет восемнадцати, бывший семинарист, обожавший книги. За две зимы совместной жизни мы все благодаря ему прочли, большей частью вслух по вечерам, «Происхождение видов» и «Естественный отбор» Дарвина, «Историю цивилизации в Англии» Бокля, «Самодеятельность» Смайльса и целый ряд подпольных литографированных брошюр.
Все свободное время я проводил на набережной и скоро составил себе обширный круг знакомств среди матросов, кочегаров, рыбаков, лодочников и грузчиков. Через две-три недели я сделался на набережной уже совсем своим человеком и отлично знал пристанскую терминологию.
«Эх, скорее бы зима прошла с ее хотя и интересной, но все же суховатой учебой, а там — пойти на целых восемь месяцев в плавание, да подальше куда-нибудь…»
Судьба сжалилась надо мной, и совершенно неожиданно мне скоро пришлось пойти в плавание, хотя и не в дальнее.