Солнце и кошка
Шрифт:
— Да, глупо, ты прав,— сказала она, ушла в спальню и расплакалась. Ей показалось вдруг, что если бы не он, она, возможно, все-таки попала бы на сцену, в ней погибла актриса — ради чего?.. Он застал ее в слезах, с распущенными по плечам волосами, с рассыпанными по ковру шпильками... Он помог их собрать, он сам разыскал театральную сумочку, которую она, впопыхах и расстройстве, не могла найти. Его раскаянье тронуло ее, но в театре, в разгаре второго акта, она взглянула на него сбоку — и увидела, что он спит, тихонько посвистывая носом.
Она подумала, что ведь и в самом деле — Огородников прав, артисты хоть и московские, но спектакль на редкость скверный, закончить статью было куда важнее. Ей стало стыдно, неловко за себя — и, главное, досадно: вот еще одно подтверждение, что все настоящее, действительно важное
Ей было досадно и, однако, нет, она ни в чем не могла его упрекнуть. Он старался быть внимательным, чутким; из командировок, участившихся в последнее время, он привозил ей и Андрею покупки, подарки, иногда очень дорогие и по-мужски нелепые, иногда красивые, милые пустячки, вроде той раковины, которую она поставила у себя на туалетный столик... Он вникал в ее тревоги, больничные и домашние, но делал это снисходительно, было ясно: действительно имеют значение только его эксперименты, его статьи, его поездки на конференции, симпозиумы... По крайней мере, для него это было ясно. Да и для нее — тоже... Но сознание этого все больше оскорбляло, раздражало ее, она начинала ненавидеть его книги, его работу, его науку... Особенно после одного случая.
Железный организм Огородникова не вынес непрерывной перегрузки, круто подпрыгнуло давление. Володя отлеживался дома, ему назначили строгий постельный режим. Чтобы отвлечь его от продолжающейся — она знала — в уме работы, Лиля взяла на неделю — на две Андрея из детсада. По утрам, уходя в больницу, она оставляла их вдвоем. Андрей следил за отцом, доставал еду из холодильника, готовил второй завтрак, то есть, понятно, попросту перетаскивал с кухни приготовленное Лилей в ту комнату, где лежал отец, застилал журнальный столик салфеткой, пододвигая его к самой кровати, и сам садился тут же, на маленьком стульчике. Он рисовал, показывал отцу картинки, читал сказки или просто забавлял своими детскими пустяками. Огородников тоже пытался припомнить сказки своего детства, но в голове у него вертелись какие-то малосвязные обрывки, он соединял их, додумывал какой-нибудь смешной конец, и оба хохотали, хотя в сосредоточенных черных глазах Андрея он замечал разочарование. Тогда Огородников принимался рассказывать правду, как они это называли. Это были или его воспоминания о детстве, или — чаще — коротенькие лекции о строении солнечной вселенной, о далеких звездах, об атомах, которые не увидишь глазом, хотя вот они, совсем рядышком...
Лиля, возвращаясь домой, заставала их вдвоем, таких похожих, лобастых, с темными, серьезными глазами, что ей становилось смешно, удивительно и сладко при виде их. «Мои мужчины»,— говорила она. «Мои мужчины хотят есть?..» «Я принесла для мужчин виноград...» Ей, ее появлению бывали рады, ко она ощущала, что между ними — отцом и сыном — возникает какая-то своя, мужская общность, повелевающая откоситься к ней с лаской и нежностью, но вместе с тем и покровительственно... Ей это нравилось.
Что же до Огородникова, то, казалось, он впервые тогда открыл для себя сына, маленькое, заботливое, серьезное существо. Человечка. Младшего Огородникова. Он присматривался к нему с изумлением и уважением. Какие-то крошечные, но собственные мысли уже копошились в этой голове, мелькали в опушенных густыми ресницами пристальных глазах... Огородникову всегда становилось тоскливо и скучно с людьми глупыми или мало знающими, но с Андреем — нет, скучно ему не бывало...
Когда впервые после болезни он собирался на работу, Андрей, печально наблюдая за отцом, одевающимся в передней, сказал:
— Ты бы еще поболел... Ну, денечек...
Огородников улыбнулся, присел на корточки перед Андреем:
— Хочешь, чтобы я не уходил?.. А кто будет лечить малышей вроде тебя? У них болит горлышко, они кашляют, стонут, не могут подняться со своих кроваток... Понимаешь?
— Понимаю. Только ты все равно останься.
— Андрей,— сказал Огородников, смеясь,— когда ты подрастешь, ты узнаешь, что самый страшный порок — эгоизм. Человек должен думать не о себе, а о других. О тех, кому плохо...
— Ладно, иди,— сказал Андрей, помолчав, и заплакал.
Огородников подхватил на руки легкое, приникшее к нему тельце сына, расцеловал в мокрые от слез щеки. Ему впервые в жизни захотелось все бросить и остаться дома.
Но дела вновь захлестнули его, жизнь вернулась в обычную колею. И Лиля,
Впрочем, для Огородникова тоже не прошли бесследно те дни, когда они с Андреем как бы присматривались, знакомились, открывали друг друга. Он подумывал, что наступает черед ему, отцу, взяться за воспитание, которое раньше целиком принадлежало матери. Мужчину должен воспитывать мужчина.
Но тут его ожидало довольно много неприятных открытий. Он увидел, что женское влияние зашло слишком далеко. Андрей рос замкнутым, сторонящимся резвых мальчишеских ватаг ребенком. Он был похож на девочку и явно предпочитал девчоночью компанию. У него не было ни способностей, ни интереса к точным наукам, а как впоследствии констатировал Огородников — и к естественным тоже.
Он чувствовал в Андрее какую-то свою, напряженную, потайную жизнь, но в чем она?.. Он не мог ни за что уцепиться, чтобы создать хоть какую-нибудь подходящую версию, или, как он еще выражался, рабочую гипотезу. Андрей учился вяло, без интереса, четверки в его дневнике мешались с тройками, двойки, казалось, ему столь же безразличны, как и пятерки. Огородников обвинял школу: не могут разбудить интереса, найти ключик, для учителей в классе десять лет движется лента конвейера, на ней — сорок заготовок, мальчишек и девчонок, педагог озабочен лишь тем, чтобы подкрутить в каждом из сорока одну и ту лее гайку, вставить одни и те же проводки... Но вот перед ним было не сорок человек — один-единственный, притом его сын, и он никак не мог отыскать к нему, к его душе пресловутый ключик.
Он, когда выдавалось у него свободное время, пробовал сам рассказать Андрею — о науке, проблемах, которые перед нею стоят, приоткрыть ему хоть малый уголок загадочного и невероятно сложного мира... Андрей слушал. Огородников, ободренный, подкладывал ему нужные книги, журналы, вырезки — и замечал: Андрей прочитывает их только для того, чтобы не попасть впросак, если отец начнет задавать вопросы, интересоваться, усвоил ли он что-нибудь...
Он вспоминал себя — в те же годы. Вспоминал, как однажды в руки ему попался старый отцовский стетоскоп и как с него, с этого металлического, с продавленной чашечкой стетоскопа все и началось... Для других, возможно, то была бы всего-навсего незатейливая игрушка, но он видел, что отец, уходя на вызов, непременно брал ее с собой, видел, как строго блестевшая никелем трубочка плотно приникает маленькой чашечкой к покрытой гусиными пупырышками груди, а той, что побольше, упирается в отцовское ухо... И как при этом замирает все в комнате, и уходит в себя, напрягается отцовский взгляд, только слышно, как хрипло, с нутряным бульканием, вырывается дыхание из обметанных жаром, вспухших губ больного...
Все началось со стетоскопа, Володя знал, что станет врачом, как отец, в школе он шел далеко впереди остальных в биологии, занимался в кружке, первая его статья появилась в «Ученых записках», когда он был студентом второго курса. При этом он не помнил, чтобы отец специально развивал в нем интерес к медицине: он возник сам собой, Володя приходил в отцовский кабинет, рылся в книжных полках, но и это право было предоставлено ему не сразу... Вспоминались ему и военные годы, когда отец был на фронте, в полевом госпитале, а они с матерью и братом, который тоже стал врачом и теперь жил в Ленинграде, кое-как перебивались, меняя старые вещи на пшено и муку, в непрестанной тревоге — придет ли письмо с обратным адресом войсковой части, не стряслось ли с отцом чего-нибудь, пока оно шло... Два эти ощущения навсегда въелись ему в душу: тревога за отца и неистребимое, способное заглохнуть на полчаса, не больше — сосущее, скулящее чувство голода...
Всего этого не знал Андрей, ему не было знакомо ощущение борьбы, преодоления. Он вырастал слабым, хилым растеньицем, не способным ни мига прожить без внешней опоры... Как-то, поддавшись раздражению, Огородников назвал его в разговоре с Лилей «ничтожеством».
— Как ты можешь так говорить! Он — наш сын! — вспыхнула она, готовая — от кого?..— кинуться на защиту Андрея, но тут же смолкла и с опаской посмотрела на дверь: ей почудились шаги.
— Он нас не слышит,— успокоил жену Огородников.— А хотя бы даже услышал... Ведь ему совершенно безразлично, что я о нем думаю.