Солнце красно поутру...

Фомин Леонид Аристархович

Мы связали мягкой медной проволокой две легкие бутылочные пробки, затем, аккуратно обтянули их шкуркой от старого воротника, пришили хвостик. В петельки, оставленные на проволоке, вдели два крепких крючка-тройника. Получилась очень похожая на настоящую мышь приманка для тайменей. Ее мы и подцепили вместо блесны к спиннинговой леске.

— А почему обязательно мышь на приманку, а не рыбку какую? — спросил я.

— Можно и рыбку, только мышь лучше. Мышь ночью туда-сюда по речке гуляет, паршук ловит ее.

Паршуком Мусия называл тайменя, об этом я знал. А вот почему мыши «туда-сюда

по речке гуляют» — не имел представления.

— Да какие же могут быть мыши в воде? — удивился я.

— Голова у тебя есть? Пошто не думает? — рассердился Мусия. — Ma-аленькие, вот такие мышки! Плавают они ночью у берега, комариков разных собирают.

Не в тот вечер, а позднее я убедился в этом. Я стоял в русле на плоском надводном камне и удил под перекатом мелких хариусов. Было уже темно. В черной, как бы маслянистой воде отшлифованная поверхность камня казалась белой. Вдруг возле самых моих ног кто-то бойко прошмыгнул — и бульк в воду! Я присел на корточки и увидел в тихой заводи, на мелководье, плавающих между камнями мышек. Я очень удивился и подумал, что это какие-то особые мышки. Но когда поймал одну, узнал в ней самую обыкновенную землеройку, с голыми розовыми лапками и длинным усатым хоботком.

Мышь наша была готова. Оставалось попрактиковаться с нею и дождаться вечера.

Не простое дело — приспособиться к легкой, по сравнению с блесной, а потому непривычной для руки мыши. А бросать придется и ночью, ориентируясь только по звуку, на удар тайменя. Таймень, в отличие от других хищных рыб, прежде чем заглотить добычу, глушит ее хвостом. Вот когда он шлепнет по воде, тут в самый раз подпускать приманку.

Долго у меня не получались забросы, мышь летела куда угодно, только не на цель, и Мусия от досады изводился на берегу:

— Ай, не умеешь, ай, нехорошо! Так всех паршуков разгонишь!

Но вот мало-помалу я приловчился. А когда пробки намокли, стали тяжелее, вовсе на лад пошло дело.

— Ладно, — сказал Мусия. — Теперь айда на борозду.

«Бороздой» по-местному называется продольное углубление в русле. В ней обычно и держатся таймени. Одну такую борозду мы заприметили еще днем и сейчас направились к ней. Речка в этом месте делает плавный поворот. Вода подточила противоположный крутой берег, образовав длинную, метров в двадцать, промоину.

Было еще рановато, мы присели на камни. Солнце склонилось к горизонту и, запутавшись в верхушках деревьев, высветило реку поперек розовыми полосами. Тихо стало. Только ныли надоедливые комары.

И вдруг — бух! Гулкое эхо покатилось по извилистому коридору реки. Мусия повелительно простер руку в сторону расходящихся кругов.

Я взмахнул удилищем — и, конечно же, промахнулся! Мышь, описав пологую дугу, шлепнулась на прибрежный галечник.

— Ай, нехорошо! — укоризненно сказал Мусия. — Зачем учился?

Мы опять сели. И в ту же секунду в самом конце борозды снова раздался удар, подобный выстрелу. Меня аж подбросило! Мусия строго глянул: сиди, мол!

Вскоре еще раз бухнуло на реке, и опять Мусия посмотрел на меня строго.

«Ждет, когда ударит поближе, чтобы бросить наверняка». Едва я об этом подумал, как у самого берега с потрясающим плеском, с брызгами вылетела на поверхность

огромная красноперая рыбина, изогнулась в воздухе да так треснула по воде своим оранжевым в четыре ладони хвостищем, будто рядом обрушился пятипудовый камень!

Я плохо владел собой от великого волнения и потому, наверно, опять позорнейше промахнулся. Но еще до того, как мышь коснулась воды, что-то подсказало, что не надо торопиться, надо медленно и спокойно выводить приманку к берегу. Ведь не один же таймень в этой борозде.

Мышь, острым углом разрезая воду, пересекая солнечные полоски, приближалась ко мне. И тут я увидел, как что-то большое, стремительное, взвинчивая бурунами воду, ринулось за приманкой. Миг — и над мышью, в каскаде сверкающих брызг, радужным призраком расцвел все тот же оранжевый хвост!

Удар был настолько силен, что я еле удержал спиннинг. Как и следовало, отпустил после этого леску. Мышь свободно понесло течением, будто оглушенную. Снова вздыбилась вода, на поверхности показалась тупорылая, матово-сизая приплюснутая башка, похожая на головешку, и тотчас последовал мощный рывок, едва не сваливший меня с ног! Таймень взял приманку.

Наколовшись на крючки, хищник попробовал выплюнуть мышь. Не получилось! Поволок куда-то в сторону, но, почувствовав сопротивление, дал такую свечку, что вылетел из воды на добрых полтора метра. И пошел таскать! Притормаживая стремительно раскручивающуюся катушку и как бы подчиняясь той дьявольской силе, какая рвала из рук удилище и стаскивала в реку, я забежал в воду. Предельно натянутая леска звенела, как стальная. Самое главное теперь — не дать разбушевавшемуся тайменю выбрать всю леску, иначе запутает за камни, оборвет!

В ушах словно вата — плохо слышу за спиной возбужденный голос Мусии:

— Попался паршук! Ослабь, пусть пляшет!

Я еще, сколько позволяла длина, отпустил леску, но вовсе не оттого, что слушал Мусию, — не мог удержать тайменя. А он и вправду заплясал. Несколько раз метровая белобрюхая рыбина с горящими алыми плавниками выбрасывалась из воды, сверкая чешуей, перевертывалась и с грохотом падала назад. Пытаясь освободиться от крючков, кидалась и вправо, и влево, ходила кругами или вдруг останавливалась и стояла мертво, точно привязанная. Много раз я подводил к берегу непокорного великана и каждый раз вынужден был стравливать леску, как только он поворачивал обратно.

Но всему бывает конец. Устал и таймень. Тяжелого, обессилевшего я завел его наконец между камней, и Мусия подхватил его под жабры…

А потом мы долго сидели возле него и не могли насмотреться. Темно-бурая, почти черная окраска спины плавно переходила в зелено-оливковый тон на боках. По всему телу, от головы до хвоста, вспыхивали и гасли, как звездочки, разноцветные крапинки.

На воздухе таймень скоро уснул, и яркость его померкла. Теперь он стал просто рыбой. Отгорел, как мак, во всю силу живой красоты и потух. Я повернул его — и поразился еще больше: бок, на котором таймень лежал, поблек, выцвел до белизны, и на нем отпечатались черным следы от травинок. И только под могучим, по-прежнему прекрасным огненно-розовым плавником, в самой пазухе, все еще жила, мерцая, последняя золотистая звездочка.