Солнце мертвых
Шрифт:
Лизавета кричит истошно:
– Он, Андрюшка-злодей! Сейчас дознаем… Он! он!..
– Его три дня не видим… ушел на степь, как обычно… – сообщает учительница.
– Вин самый убийца! – кричит Верба. – Таких прямо… поубивать надо, як собак! Вашего козла скушал, моих гусей сожрал, ваших селезнев сожрал… мою Тамарку сожрал!.. Прямо… поубивать к чертовой матери!..
– Погодьте… поубивать! Вы вот тридцать годов коров имеете, допрежде коров сводили, а?! A почему теперь?! Поубивать! Людей убивать – не жалеют!
– Не
– Он, злодей! он! их шайка!.. Саня наш сейчас поведет дело… уж кривого Андрея арестовал, с нижнего виноградника… Видали, как с Гришкой Одарюком все дни шуптались…
– Всех их прямо… поубивать надо!
– Вон идет Саня!..
С винтовкой на плече, с наганом в кулаке, подходит широкоскулый крепыш матрос Санька. За ним девчонка Гашка, в белых открытых туфлях, измазанных грязью, в зеленой шелковой юбке и в плюшевой голубой кофте – саке. Нянька знает: у Дахновой была такая кофта. Убежала дачевладелица Дахнова в Константинополь, нашарил матрос «излишки» – теперь молодая матроска щеголяет.
– Двоих сволочей заарестовал! – кричит матрос еще издали, потрясая наганом. – Все раскопаю, до требухи… а вашу корову найду, мамаша! Из-под самого моего глазу увели!.. Свои!
Он широк, как овсяной куль, красная шея холоду не боится – голая до плеча, в воловьих жилах, огнем горит. От лица жаром пышет. Серые глаза сверлят.
– Бить будут прямо в голову… вот этим! а уж язык достану! Мамаша, не сотрясайтесь криками, как баба! Корова у вас будет! достанем для вас корову! Ну, кто что доказать может? Где он живет, сволочь?..
– Прямо всех полевым судом, Саничка! – кричит Гашка. – Это буржуи развратили… кончать всех безмилосердно!..
– Писано им, и еще будет! В шомпола возьму всех подозрительных… ванную им устрою! Ежели ты пролетарий… как ты можешь чужих коров воровать? Пролетарий… как святой есть! ежели они из труда, коровы?! Ведите, которые знают…
– Дай, Санек, телеграмму Мишке, пусть нам автомобиль пришлет! – кричит Гашка, на руке у матроса виснет. – Будем на автомобиле искать коровку… телефонируй, право…
– Перво дай… дело официально дознать… Лишние уходи!
Толпой идут на Тихую Пристань, ломают замок на флигеле. Находят гусиные крылья, косточку с синеватой шерстью…
– Бу-бик!.. Бубик!! – кричит Марина Семеновна. – Как я знала!..
Шумит горка, три дня шумит. Сидят в подвале короворезы: старый Андрей Кривой, согнувшийся с голоду Одарюк. Шушукаются на горке: ванную прописали короворезам – не сознаются! И шомполами лечили, и не кормят. Не сознаются.
Шумит горка: нашли у Григория Одарюка под полом коровью требушину и сало. Взяли. Помер у Одарюка мальчик, промучился, – требушиной объелся будто. Кожу коровью нашел матрос: в земле зарыта была. Признал кожу Верба: Тамаркина.
Хлеб с кровью
Быстрей
Но бывают мгновения, когда холодеет сердце…
Дождь ли, ветер – я хожу и хожу по саду, захаживаю думы. Сошвыриваю с дорожек и складываю в кучу камни – прибираюсь. Приставлю к воротам кол – защиту! Оставшаяся привычка…
Кто-то царапается в ворота, как мышь скребется.
– Кто там?..
– Я… – запуганный детский голос. – Анюта… дочка…
Опять она, маленькая Анюта, добытчица! Нет больше у ней дороги. Ко мне!
– Ну, иди…
Я уже все знаю.
Она неслышно, тенью, идет по саду, закрывает лицо ладошками. От горя, которое она так познала?
– Папашу… взя… ли… Гришуня наш помер сегодня… и все наше сальце взяли… и требушку взяли… на зиму припасали…
Она трясется и плачет в руки, маленькая. А что я могу?! Я только могу сжать руки, сдавить сердце, чтобы не закричать.
Не знаете, не видали вы этого, вы, смакующие человеческие «прорывы», восторженные ценители «дерзаний»! Все это «смазка» чудесной машины Будущего, отброс и шлак величественной плавильни, где отливается это Будущее! Уже видны его глаза…
Босая стоит она, освещенная половинкою месяца, выбежавшей из тучи. На ней рваный платок мамы Насти и розовенькая кофточка без пуговок. Она трясется от ужаса, который она предчувствует. Она уже все познала, малютка, чего не могли познать миллионы людей – отшедших! И это теперь повсюду… Этот крохотный городок у моря… – это ведь только пятнышко на бескрайних пространствах наших, маковинка, песчинка…
Что я могу?! Не могу сказать даже слова… Кладу на плечо руку.
Она уходит с сухой лепешкой, с горсточкой миндаля и грушки. Уносит в своем платке виноградную кожуру гнилую…
Нет, еще остается ужас. Еще не омертвело сердце, еще сжимается. Стоны ползут из балок… Да, вовсе не тюлень это, а само сущее, земля стонет. Я вижу под луной черный гребень, гробовую крышку дома Одарюка, где мальчик… Смерть у дверей стоит, и будет стоять упорно, пока не уведет всех. Бледною тенью стоит и ждет!
Я вздрагиваю – я вижу бледную тень. Беззвучно движется за плетнем, на месяце, за черными кипарисами… Кто ты?! – хочу окликнуть и узнаю майский костюм Андрея. Он направляется на Тихую Пристань, в свое жилище. За спиной у него мешок, неизменный его мешок. Из степи идет, с похода. Украдкой хочет войти к себе. Умирал бы в степи, чудак!
Шумит поутру горка: забрали дядю Андрея – матрос с милицейским взяли. Повели «делать ванную».
Ванная?! Что такое?..
Это знают они, хозяева. Милицейский сообщает – «по секрету»: