Солнце самоубийц
Шрифт:
Почему-то у партийного старца это получается особенно внезапно и шумно.
Так кнопкой повергают в прах весь мир.
После этого можно только воскреснуть.
И Кон вскакивает с постели, напяливает одежды, вырывается наружу из чада, скандалов и всходящих опарой опер.
4
Пятый час. Неверный свет солнца, клонящегося к закату над приземистой крышей гостиницы «Ла Скалетта», черный мелкий слюдяной песок вдоль берега Тирренского моря, слабый накат волн, тишина. Заброшенный край набережной. Парк пиний: не кроны — сплошные птичьи гнезда.
С приближением к центру набережной оживление усиливается. Проносятся парочки на мотороллерах,
Бойко торгуют уже известные своей ловкостью три брата: Бама, Няма и Зяма. Женщина Эльза, которая беспрерывно попадается на пути Кону еще с подачи документов в ОВИР, торгуясь с итальянкой, продает балетные тапочки и беспрерывно сообщает всем, что едет в Лос-Анджелес.
А вот и женский клан семейства Регенбоген, вернувшийся после очередной семейной спевки. Увидев Кона, они поджимают губы, принимают отсутствующий вид: этот ненормальный художник их пугает — явный лунатик, ходит, как спит с открытыми глазами, ночью и зарезать может в бессознательном состоянии.
Кон идет вдоль набережной до Виа Пескатори, мимо речушки, мимо ярко раскрашенных баркасов, словно сошедших с полотен Альбера Марке, а на стенах — вдоль моря — надписи, надписи, стертые, вновь начертанные.
Война лозунгов.
«No alia mafia PSF».
«Ne le USA. Ne le URSS, Europa nazione».
«Le bombe ed il napalme non fermerano la Lotta del glorioso popolo afgano».
«Viva Komeiny». [1]
Ну, и конечно — время от времени:
«Granata ebrei!..!» [2]
1
«Нет мафии КПИ (компартии Италии)», «Не США, не СССР национальная Европа», «Напалмовые бомбы не сломят мужества доблестного афганского народа», «Да здравствует Хомейни» (итал.).
2
«Евреям — граната».
На пятачке волнение. Карабинеры. У Эльзы отобрали фотоаппарат. Говорили же ей: не клади его на коврик у ног, а носи на шее, как турист, который собирается фотографировать достопримечательности; вот и отобрали карабинеры, итальяшки проклятые, для своих нужд.
Солнце закатилось. Сумерки. Мерцание фонарей.
Кон убегает переулками к станции метро.
С первых дней на римской земле его тяжко преследует это хаотическое нагромождение чуждых предметов, начинаясь с этих груд на толкучке, продолжаясь громоздким смешением архитектурных стилей — романского, барокко, модерна — в Риме, уймой вещей в квартирах, изношенных и словно бы шелушащихся в багровых отсветах заката, обступающих единственной реальностью, на фоне которой он ощущает себя каким-то недопроявленным существом, а вокруг, угнетая и разлагая, буйно произрастают джунгли на обоях, давят темно-дубовым колоритом дома Рима, уставшие от жизни; улицы, оседающие под ее тяжестью и нескладностью, отторгают Кона как неприжившийся, чужеродный орган, и весь мир кажется ему
Он задыхается под обломками стольких веков: они стали его болезнью, они бросают ему — слабому, нищему, безоружному — вызов.
Кон вырвался из долгого рабства в надежде не окаменеть, не превратиться в животное, теперь он ищет спасения, прислушиваясь к свободе, к пьяному разгулу вечности, в надежде не потерять рассудок.
5
Порой эта дегустация Рима походит на духовное обжорство, на чревоугодие, приводящее к пресыщению. На самом деле это хуже обычного обжорства: там отделываешься отравлением желудка, здесь — отравлением всего существования.
Тем не менее полупустой вагон поезда метро, налитый до краев желтым желе света, сам себя оглушающий грохотом и мраком в узком горле тоннеля, укачивающий Кона дремотой так, что, очнувшись на миг, он уверен, что несется под Питером по направлению к Московскому вокзалу, за полчаса довозит его до станции «Колизей», проворачивает стеклянными дверьми подземного холла наружу, в прелую прохладу осенней ночи, и — прямо над головой — черная громада Колизея, гигантский колосник, в провалах которого видны осыпавшиеся горстью тлеющих углей звезды. Потрясающий мертвым безмолвием великий древний Рим вовсе не виноват в том, что Кон страдает хроническим отравлением прежней жизнью, не дающим ему без обвинений и проклятий воспринимать это величие.
Мрак, редкие фонари, палые листья, шорох подошв, изредка — с наплывом слабого ветра — морось, в пустынных пространствах у Колизея — вспышка сигареты, легкий раскат мелодичной итальянской речи, рассыпавшийся искрами женский смех.
Кон осознанно выбрал этот час, когда толпы туристов выметены подчистую, но великие руины еще не погрузились в абсолютную оцепенелость смерти. Девицы, в надежде подцепить клиента, прогуливаются мимо поваленных колонн у виа Сакра — Священной дороги, при слабом свете фонарей уходящей вверх, в мрак, к арке Тита, к развалинам дворца Тиверия на Палатинском холме.
Кон идет вниз, по Сан-Грегорио, мимо причудливо громоздящихся в полумраке фигурок на арке Константина — слева и круто уходящих в небо развалин дворцов Домициана и Септимия Севера — справа, идет вниз, в странно влекущую и обнадеживающую тьму, пахнущую сырой свежестью обрызганных дождем деревьев и трав, в долину между холмами, где раскинулось древнее спортивное поле, Цирко Массимо, обросшее по краям диким кустарником, в котором изредка мелькают чьи-то фигуры. Слышны приглушенные голоса (говорят, здесь собираются гомосексуалисты).
Кон поднимается к подножью Авентинского холма и замирает, потрясенный красно-бурым сумраком клубящихся в ночной подсветке колоссальных руин палатинских дворцов — бесконечным кладбищем, в котором целиком погребен некогда бессмертный Рим.
Кон быстро идет по пустынной дороге, через площадь Ромула и Рема, не отрывая завороженного взгляда от этого кроваво-таинственного отсвета — через огромное поле цирка Массимо — прожекторных фар гигантского многоэтажного лабиринта дворцов эпох и Юлиев, Флавиев, Северов, дворцов, прораставших один в другом, выраставших один из другого, павших под нашествием варваров, но в гибели своей воздвигших самим себе колоссальный монумент развалин, равного по величию которому нет в мире; быть может, здесь, где на миг замер Кон, столетья назад стоял Питер Брейгель-старший, захваченный зрелищем циклопических развалин, чтобы затем кистью в своей «Вавилонской башне» запечатлеть мощь и летучесть вздымающихся развалин арок и уходящие в глубь земли тоннели некогда роскошных залов и коридоров.