Солнце в ежевичнике
Шрифт:
Подробности дознания просачивались сквозь каменные стены полуподвала на Бишоп-стрит и растекались и по городским улицам, и по просёлочным дорогам и шёпотом передавались из уст в уста. Покладистая и мягкосердечная в обыденной жизни, Зельда проявила необыкновенную стойкость, но доказать свою невиновность ей не удалось. Все знали: за одним арестом должна, как обычно, последовать череда других. От Зельды тоже требовали, чтобы она назвала сообщников, которые вместе с ней летали на шабаш, и то мужество, с каким пожилая женщина отказалась оговаривать соседей и знакомых, потрясло старшеклассника из Хэйвуд-корта. Он сказал: «Не я буду, если не вытащу эту старуху из темницы», – и друзья вызвались ему помочь. Они решили устроить Зельде побег. До казни оставалось двое суток. Ну ничего,
…Это была душная безветренная ночь. Луна обрела зловещий красноватый оттенок, а на ярмарочной площади для Зельды уже сложили костёр. Она же коротала время в каменном мешке, где даже в июльскую жару стоял промозглый холод, а на стенах проступали капли воды, как слёзы по обречённым. Где оно, её родное приволье, такое близкое и такое далёкое, разнотравье лугов, запах цветов, младенческие глаза приоткрывшихся бутонов, жадный кровоток стеблей и седые бороды корневищ? Они бы принесли ей избавленье. Милые рощи и пролески, поляны и овраги! Если бы ей позволили провести эту ночь там, она бы успела к утру приготовить своё последнее снадобье – ядовитый отвар для себя.
Между тем в спящий город вошла вереница из трёх прокажённых нищих, одетых в лохмотья. Их изъеденные болезнью лица скрывали капюшоны. Попадись им на пути кто-нибудь из припозднившихся гуляк, он, разом протрезвев, бросился бы наутёк. Немощные бродяги свернули в захламлённый переулок и, скинув с себя тряпьё, превратились в рогатых бестий. Мальчишки заведомо вымазались приречной илистой грязью, а из веток и блестящей бумаги смастерили рога. Перепугав до смерти начальника стражи, они сняли с его пояса связку ключей, одного стражника оглушили, а другой… другой, опасаясь за свою жизнь, сам им сказал, где находится камера Зельды, но поутру не стал об этом распространяться. Наверное, они представляли собой странное зрелище – пожилая крестьянская женщина и трое школьников, со всех ног бегущие через луг. Когда самое страшное было позади и они выбрались по заросшей чертополохом насыпи на проезжий тракт, ребята сказали:
– Ну вы и быстрая! Мы беспокоились, как бы вы не обессилили на полпути, а в результате едва за вами поспевали, – на что Зельда ответила, что и сама не ожидала от себя подобной прыти.
Здесь их ждала телега Питера Добсона, за сутки до того якобы уехавшего в Лондон продавать свежее сено. Неизвестно, был ли Добсон когда-нибудь влюблён в Зельду, но на празднике урожая они уж точно отплясывали вместе с ватагой деревенской молодёжи. Зельда была тогда дородной крепкой девкой, некрасивой, но бойкой и весёлой. А несколько лет назад, по зиме, он возвращался из Клавер-Мид и, решив срезать, свернул на ненадёжную тропу через болото. Добсон надеялся, что она хорошо промёрзла. Он провалился по пояс, сумел выбраться из ледяной жижи, но от простуды у него отнялись ноги. Что ему оставалось делать? Ползать по улицам Уилбертона и просить подаяния? Наступила весна, но его плуг ржавел в сарае, а земля ждала пахаря, и жаворонки с надрывным криком метались над пустым наделом. И тут к нему пришла Зельда и принесла мазь. Это была особая мазь, на меду и пчелином воске. Добсон ежедневно втирал её в поясницу и через пару недель уже смог пошевелить пальцами на ногах…
– Куда же мне теперь? – вдруг затосковала Зельда. – Рано или поздно меня всё равно схватят… Если бы Англия, как встарь, была зелёным островом с непроходимыми чащобами! А сейчас она оплетена паутиной дорог, разделена на графства, где каждый на виду. Где они, те дубравы? Только в сказках, в жизни их нет.
– Есть, – сказал юноша, – это Лондон. В его каменных дебрях вас никто не найдёт. – И он протянул ей тяжёлый, туго набитый кошелёк.
Прощаясь с ними, Зельда впервые со дня ареста прослезилась.
– Спасибо вам, ребятки, спасибо вам, родненькие, не оставили старуху на погибель. Как зовут-то хоть вас?
Двое молодых людей предпочли остаться неизвестными, а один назвал своё имя – Эдмунд Грэттон.
Зельда легла на дно телеги, и Добсон спрятал её под ворохом тёплого сена, источающего упоительно сладкий аромат. Травы N-шира, которые
История о смелом и отчаянном поступке лорда Грэттона, совершённом им в пору отрочества, передавалась в их семействе на протяжении трёх с половиной веков, но потом ниточка оборвалась. Ни отец, ни дед Нату никогда её не рассказывали. И мистический вариант, на котором настаивал старик из Эпплби, и вариант Джона имели реальную подоплёку и содержали немалую долю правды, но лишь благодаря дневнику прадеда Нат узнал, как всё было на самом деле. Он ещё раньше читал о процессе над Ланкаширскими ведьмами и вполне допускал, что истерия тёмных веков могла задеть крылом и N-ширскую глубинку, но побег из тюрьмы, да ещё при содействии Хэйвуд-кортских школьников, воспринимал скептически и был посрамлён за своё неверие.
Нат со всех ног помчался к дедушке. Тот сидел у камина, завернувшись в клетчатый плед, и был похож на мудрого ворона. Его любимая гончая лежала рядом на тростниковой подстилке и не сводила с хозяина умных печальных глаз. Когда-то, заметив приготовления к охоте, она вертелась волчком, и каждый мускул её красивого, поджарого тела, казалось, ходил ходуном. Потом силы ей изменили, а шоколадную шерсть тронула проседь. Дед потягивал из высокого бокала горячий портвейн, но всё равно зяб и чувствовал себя неважно. Ему досаждали браконьеры и сосед, переметнувшийся в стан вигов, к тому же ростбиф опять подали сыроватым. Он выслушал Ната, но не оценил значимость его открытия и посоветовал пойти в парк, побегать взапуски с племянником дворецкого или прокатиться верхом – Айрис, бедняжка, совсем истомилась в конюшне. Дед был до мозга костей сыном своего века, просвещённого и практичного, и так же, как Дэниэлу, ему вполне хватало настоящего.
Солнечные зайчики прыгали по стенам гардеробной комнаты, играя в пятнашки. За окном, торжественно усевшись на куст боярышника, пел свою песню дрозд. Когда Нат приехал в Хэйвуд-корт, Дэниэл был уже там: рукав его дорожного костюма выглядывал из приоткрытого шкафчика, а сам он вдохновенно предавался импровизациям на тему «Как я провёл пасхальные каникулы».
Гардеробную комнату отделял от дортуара лишь небольшой тамбурок. Раскладывая по полкам вещи, Нат прекрасно слышал излияния брата и, по обыкновению, узнавал много нового. Оказывается, у деда гостил не он, а Дэниэл. Бедный старик уже не чаял его дождаться и прямо с порога сообщил о своём горе: у него в парке завелись волки. Воют, окаянные, всеми ночами, так что невозможно сомкнуть глаз, а от слуг никакой помощи: они сами не смеют выходить из дома. «Вся надежда на тебя, внучок, – сказал дед, – выручай, пропадаю». И Дэниэл, разумеется, взял ружье и отправился на охоту. А они хитрые: как его почуют, сразу прячутся, но он их всё-таки выследил. Одного загнал в грот Аполлона, другого подкараулил на входе в теплицу. На вопрос ребят, где в это время был его кузен, он ответил, что в Лондоне у родителей. Дед на этот раз не позвал его, опасаясь, как бы он не стал заикой. «Дэн в своём репертуаре», – подумал Нат. Он знал, что Дэниэл – хвастун и пустомеля, но не считал нужным раскрывать глаза общественности на эти качества и в его сольные выступления никогда не вмешивался. Кстати, дед отказался принимать у себя Дэниэла с позапрошлых рождественских каникул, когда тот полез в вентиляционное отверстие и застрял там головой, и старик решил, что ему такие гости не по возрасту и не по здоровью. Врал Дэниэл правдоподобно, проникновенно, с известной долей артистизма, и Нат неохотно признавал, что и сам под настроение не прочь был его послушать.
Во дворе по-прежнему насвистывал дрозд, порой он выдавал коленца, до смешного созвучные фразам человеческой речи. «А была ли Зельда? А была ли Зельда?» Действительно, а была ли Зельда? Что если кто-то из его предков, будучи школьником, сочинил эту историю, взяв за основу местное предание, и стал рассказывать ради красного словца? Ведь Дэниэл по матери – тоже Грэттон, и, как отмечают родные, он унаследовал даже больше фамильных черт, нежели Нат.
Конец ознакомительного фрагмента.