Солнечная буря
Шрифт:
Ребекка Мартинссон стояла вместе с Санной в караульном помещении возле зала суда. Два охранника ждали, чтобы забрать Санну в машину для транспортировки заключенных и отвезти ее обратно в полицейское управление.
— Разумеется, мы обжалуем это решение, — заявила Ребекка.
Санна рассеянно вертела в пальцах локон.
— Боже мой, как этот парень, который вел протокол, смотрел на меня, — сказала она. — Ты обратила внимание?
— Ты хочешь, чтобы я обжаловала решение от твоего имени, или как?
— Он смотрел на меня так, словно мы давно знакомы,
Ребекка щелкнула замком своего портфеля.
— Санна, тебя подозревают в убийстве. Все в этом зале смотрели на тебя. Подавать мне обжалование решения или нет?
— Ну да, конечно, — кивнула Санна и посмотрела на охранников. — Ну что, поехали?
Когда они ушли, Ребекка осталась стоять, глядя на выход в сторону парковки. Позади нее открылась дверь зала. Обернувшись, она поймала на себе внимательный взгляд Анны-Марии Меллы.
— Ну, как дела? — спросила та.
— Так себе, — Ребекка скорчила гримасу. — А вы как себя чувствуете?
— Да так… Так себе.
Анна-Мария опустилась на стул, потянула за молнию на своем огромном пуховике и освободила живот. Затем стащила вязаную бело-серую шапочку и даже не поправила волосы.
— Скажу честно — очень хочется снова стать человеком.
— Стать человеком — в каком смысле? — с улыбкой спросила Ребекка.
— Класть за губу жевательный табак и пить кофе, как все нормальные люди, — рассмеялась Анна-Мария.
В дверях появился парень лет двадцати, с блокнотом в руке.
— Ребекка Мартинссон? — спросил он. — У вас есть минутка?
— Чуть позже, — любезно ответила Анна-Мария.
Потом встала, подошла к двери и закрыла ее.
— Мы собираемся допросить дочерей Санны, — сказала Анна-Мария без обиняков, снова усевшись на стул.
— Но ведь… о боже, это шутка? — простонала Ребекка. — Они же ничего не знают. Они мирно спали в своих кроватях, когда его убили. Неужели этот… неужели господин фон Пост будет применять свою тактику ведения допроса к двум девочкам одиннадцати и четырех лет от роду? Кто потом будет приводить их в чувство? Вы?
Анна-Мария откинулась на стуле и прижала руку к животу прямо под ребрами.
— Я понимаю, что вы возмущены тем, как он разговаривал с Санной…
— А вы не возмущены?
— Но я обещаю, что допрос девочек будет проведен наиболее щадящим образом. При этом будет присутствовать детский психиатр.
— Зачем? — спросила Ребекка. — Зачем нужно их допрашивать?
— Думаю, вы прекрасно понимаете, что у нас нет другого выхода. Орудие убийства обнаружено в квартире Санны, но технически привязать его к ней невозможно. Второе орудие мы так и не нашли, то есть у нас имеются только косвенные улики. Санна рассказала, что Сара была с ней, когда она обнаружила Виктора, а Лова спала тем временем в санках. Может быть, девочки видели нечто важное.
— Например, как их мама убивала Виктора — вы это имеете в виду?
— Такую возможность мы и должны исключить при расследовании, — сухо ответила Анна-Мария.
— Я хочу присутствовать.
— Разумеется, — с готовностью согласилась Анна-Мария. —
— Она вообще была в другом месте, — угрюмо проговорила Ребекка.
— Трудно представить себе, каково ей сейчас. Стоять на пороге тюрьмы.
— Да уж…
Они собрались дома у Гуннара Исакссона: пасторы, старейшины и Ребекка. Ребекка приходит последней, хотя явилась на десять минут раньше. Она слышит, как разговор в гостиной смолкает, когда Гуннар открывает ей дверь.
Ни его жены Карин, ни детей нет дома, но в кухне на круглом обеденном столе стоят два больших термоса — один с кофе, другой с кипятком для чая. На серебряном блюде лежат пирожные и булочки, прикрытые клетчатой матерчатой салфеткой. Карин достала для них чашки, блюдца и ложки и даже налила молоко в маленький кувшинчик. Однако пить кофе они будут позже, сначала предстоит разговор.
— Ты, разумеется, хотела бы знать, зачем мы просили тебя прийти.
Разговор начинает Франц Закриссон, один из старейшин общины. Обычно он вообще не замечает ее — ему не нравятся ни Санна, ни Ребекка, но сейчас его взгляд мягок и выражает беспокойство, голос полон тепла и заботы. Это пугает Ребекку. Она не отвечает, но садится, когда он просит ее сесть.
Остальные старейшины смотрят на нее с самым серьезным видом. Всем им за пятьдесят. Веса Ларссон и Томас Сёдерберг, которым за тридцать, моложе всех.
Первый смотрит в стол, второй сидит, опершись локтями о колени и упираясь лбом в сомкнутые пальцы. Глаза его закрыты.
— Томас подал заявление об увольнении, — говорит Франц Закриссон. — После того, что произошло, он не считает себя вправе оставаться пастором в той же общине, что и ты, Ребекка.
Братья согласно кивают, и Франц Закриссон продолжает:
— Я очень серьезно отношусь к тому, что случилось. Но я верю в прощение. Прощение Господнее и людское. Я знаю, что Бог простил Томаса, и сам я его простил. Мы все его простили.
Он замолкает — возможно, размышляет о том, стоит ли говорить о прощении самой Ребекки. Но все это слишком неоднозначно. Она сделала аборт, несмотря на альтруистические уговоры Томаса, и не выказывает никаких признаков раскаяния. Есть ли прощение без раскаяния?
Ребекка заставляет себя поднять глаза и посмотреть в лицо Францу Закриссону, но не может. Их слишком много. Они сильнее ее.
— Мы пытались уговорить Томаса забрать заявление, но он отказывается. Ему трудно оставаться здесь, так как все будет напоминать ему о его ошибке.