Солнечная Сторона
Шрифт:
— Ты пойми! — Никола наклонился через стол к сыну. — Это не высокие слова. Ведь что такое счастье просто для человека? Это когда ты не только получаешь радость, но и сам доставляешь ее кому-то. Если тебе этого не дано — ты животное. Ну, скажи, разве это не так? Они жили несладко, но они для нас с тобой — своих детей и внуков — строили прекрасную, как они считали, жизнь… Их жизнь была намного полноценней нашей, потому что не ради «бабла» они жили… Это было незаметное счастье, но оно было глубоким, не поверхностным, не животным, оно наполняло смыслом само их существование. Это то самое глубинное счастье, которое мы прямо не осознаем, но которое мы по наитию воспринимаем как тот самый необъяснимый, но понятный каждому смысл жизни. Вот почему их жизнь была полноценной, настоящей человеческой
Вот о чем надо было писать. Вот она — солнечная сторона нашей жизни. Вот что надо было прочувствовать и понять. Но, чтобы все это написать, нужно было стать вторым Толстым и написать вторую «Войну и мир». А это ой как непросто. Проще рубануть, оплевать и охаять все. Проще потрафить «животным». Те всегда были…
— Чего сделать «животным»?
Никола, осекшись, продолжительно посмотрел на сына.
— Потрафить. Те всегда, говорю, были среди людей. Их «хвосты»… то есть их «свободы», были, действительно, прижаты, а вот сейчас они взяли верх…
Никола снова продолжительно посмотрел на сына.
— Чего сделать «животным»… — усмехнувшись, передразнил он сына. — Вам в школе хоть какие-нибудь книги задают читать?
— Эту книжку проходим.
Никола со всей силы ударил кулаком по столу.
— И тут вас подмяли! — процедил он. — Просто вымывают мозги! Откуда ты ее взял?!
— У нас в школе иностранные гости были. Всему классу подарили…
— Ну, так и знал, что не на свои деньги! — зло выпалил Никола. — Ни у нас, ни у школы их просто нет!
— Ты понимаешь! — быстро заговорил он. — В нашем мире ничто никуда не исчезает. Опустел наш холодильник — значит, наши продукты перекочевали в другие. Одни в изобилии потому, что другие в нищете. Прекратил исследования наш институт — значит, фору получат забугорные. И вот одним не хочется расставаться со своим изобилием, а другим терять фору, а для этого им нужно засорять наши с тобой головы, — Никола двинул по столу книжкой, — чтобы мы до этой простой арифметики не додумались, чтобы не предъявили свои права…
— А, впрочем, — уже тихо добавил, медленно садясь, Никола, — имея танки, наплевать им на наши права.
Он посмотрел на сидящего перед ним сына. Тот, ссутулившись, сидел на табуретке, глядя в стенку. Худощавый и низкорослый, он вдруг вызвал у Николы чувство жалости.
Кто будет учитывать его права?
Николе вспомнилось, как сын выселялся из своей детской комнаты, когда они продавали ее дяде Мише. Всем его пожиткам, настольным играм и книжкам они выделили место в их общей теперь уже комнате. Маленький, угловатый мальчишка очень долго ходил поникшим. Он лишился своего небольшого собственного мирка. Он уже не мог приглашать к себе своих сверстников. Он все знал, он понимал, что комната продается, потому что в семье кончились деньги. Но он ни разу не упрекнул за это родителей…
Никола опустил взгляд. Меж ними воцарилось долгое молчание.
— Так ты что, отец! — вдруг пробубнил сын. — В самом деле хочешь, чтобы старое вернулось?
Никола не стал ничего отвечать.
Когда-то на днях он рассказывал сыну о случае, который вычитал в газетах лет десять назад. В одной фирме расстреляли молодого сотрудника — расстреляли за то, что он попытался воспрепятствовать каким-то темным делишкам фирмы. Сын, выслушав его тогда, усмехнулся наивности молодого человека: «Разве трудно было предвидеть исход такого «геройства»?» Николе не удалось убедить сына в том, что тогда это, действительно, трудно было предвидеть. Самочинный расстрел, проведенный на глазах у всех сотрудников, был по тем временам немыслимой дикостью. Совсем иною была жизнь. Теперь из сегодняшнего, перевернутого, далеко тот поступок парнишки действительно кажется безрассудным, но тогда он был естественным. Тогда людей, пусть грубо, топорно и порой шаблонно, но воспитывали на честности, воспитывали на ответственности за все происходящее. Неестественным по тем временам был именно исход этого события. Сегодня это невозможно объяснить новым молодым людям. Они уже не представляют, что когда-то можно было безбоязненно
Никола взглянул на сына и вспомнил студентов из лаборатории, как они пытались исправить сбой в эксперименте. Можно ли представить его сына вместе с ними? Способен ли он на восторг от резонанса ионного генератора, или его сын может радоваться только удачно срубленным «баблам»?
Отец и сын сидели друг против друга. Никола молча смотрел в пол. Точно так же молча сидел и его сын.
Отец и сын. Похожие друг на друга, оба невысокие и худощавые они одинаково сидели, ссутулившись, одинаково смотрели, каждый прямо перед собой, и даже, казалось, одинаково молчали. Они были очень похожи, но были словно из разных миров. Можно не сочинять никакой фантастики о параллельных мирах, а просто списать все с них. Это, действительно, были два совершенно разных мира, меж которыми кто-то каждодневно вбивал, вбивал и вбивал огромный клин. Кто-то последовательно и методично отдалял их друг от друга… все дальше, дальше и дальше… Базаров с Кирсановым могут спать на том свете в обнимку. Их разногласия по сравнению с тем, что было между Николой и его сыном, — просто легкое досадное недоразумение.
Отец и сын сидели друг перед другом, а между ними, разделяя их, лежала на кухонном столе поблескивающая мутным глянцем книга.
Каждый раз, когда телевизор, или кто-либо еще начинает ворошить при вас тему тридцатых и других годов прошедшего века, оглянитесь по сторонам. Может, вам удастся разглядеть беснующуюся призрачную тень, может, вы сможете разглядеть, как едва заметно она разъедает этот мир, как она постепенно растворяет его в небытии.
Неожиданно в кухню вошла жена Николы. Ее лицо было белее набеленной стенки.
— Дядя Миша умер… — сказала она почти шепотом.
— Как умер?! — подскочил Никола. — От голодного обморока не умирают!
Он побежал в темную комнату…
XI
… Хлопнула дверь. Дядя Миша от стука открыл глаза.
Нет, он не умер. В комнате только что была его дочка. Теперь за дверью застучали ее каблучки. Она быстро убегала по лестнице. Она уезжала в пионерлагерь.
Дядя Миша приподнялся на локти. Комната была залита солнечным светом. Солнце, обильное солнце будто растекалось по стенам, мебели, кровати… Им щедро был насыщен свежий воздух комнаты. Взгляд дяди Миши упал на стол, стоящий рядом с кроватью. Там в пустой банке стояла роза.
Тело еще ощущало слабость от болезни, но дядя Миша почувствовал в себе силы встать. Он поднялся с кровати и подошел к окну. Там просыпался город.
В ушах все еще звенел заливистый голосок дочери… Как же ему снова захотелось увидеть ее лицо! Он так и не нагляделся на нее. Он будто не видел ее много-много лет.
А ведь когда-то дядя Миша жалел, что его дочери достались папины черты лица. Рыжее, с крупными веснушками, близко посаженными глазами и большим ртом — ну зачем такое лицо девочке? Ну почему бы ей, огорчался отец, не пойти в маму? Однако, дивное дело, сама Юля совсем не переживала по поводу своей внешности. Она и не думала о ней. Это был чудный, веселый ребенок. Брызжущая озорным светом улыбка никогда не сходила с ее лица. Бойким неунывным колокольчиком звенело каждое ее слово. И, казалось, солнечные зайчики разбегались по сторонам, когда она заливалась смехом.